Эпилог. Вениамин Александрович Каверин
он «триумфально вернулся» в родной Ленинград после войны. Ложь, что он «играл активную роль в литературных делах Ленинграда»…
Весь этот «доклад», в котором понимание литературы далеко не достигает уровня чеховского телеграфиста Ятя, проникнут тупой, наигранной ненавистью к интеллигенции – уж так ясно, что он «задан», «приказан», заранее утвержден.
Не говорю уже о полном невежестве. Рядом с Зощенко поставлена «аристократически-салонная» Ахматова – «не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой». Патроном и родоначальником «Серапионовых братьев» и акмеистов объявляется Гофман – «один из основоположников аристократически-салонного декадентства и мистицизма». Какой же Гофман? Инициалы предусмотрительно не указаны. Неужели Эрнест Теодор Амадей Гофман, великий писатель, которого Белинский назвал «одним из величайших немецких поэтов, живописцем невидимого внутреннего мира, ясновидцем таинственных сил природы, воспитателем юношества, высшим идеалом писателя для детей»? Или, может быть, Виктор Гофман, второстепенный поэт-символист, известный в десятых годах, забытый в двадцатых?
О том, как далеки были «Серапионовы братья» от Теодора Амадея Гофмана (если все же предполагается он), легко судить по шутливому стихотворению Юрия Тынянова, написанному ко второй или третьей годовщине нашего «ордена»:
Пиша в неделю пять романов
Про азиатов и блядей,
Меж ними Всеволод Иванов
Чистейший Гофман Амадей.
Да, в наши дни горько и смешно читать «доклад» Жданова, всю его пересыпанную ругательствами казарменную чушь. Он переломал сотни жизней. Благодаря характерному для советской жизни самоповторению, кружению на месте, она не только не была отменена, но сознательно поддерживалась в течение трех десятилетий. Она, эта чушь, помогала и помогает администрированию в искусстве – ведь подобное же или даже еще более уродливое постановление было направлено против музыки, против Шостаковича, Прокофьева[6].
Она открыла широкую дорогу бесчисленным блюдолизам и дармоедам, которые тотчас стали рвать в клочья все достойное, что осталось в литературе. После Двадцатого съезда партии была полоса, очень короткая, когда постановления ЦК открыто высмеивались на собраниях. Я помню остроумную речь Ольги Берггольц, высмеявшей Жданова, который, едва умея играть «чижика» на рояле, осмелился судить о том, какие произведения должен создавать Шостакович. На Всесоюзном съезде преподавателей русской литературы, состоявшемся в Московском университете, К. Симонов решительно осудил постановление 46-го года как давно устаревшее, невежественное и бесспорно мешающее развитию литературы. На этом же съезде я выступил в защиту Зощенко, прочитав речь, которую дважды повторил впоследствии в Союзе писателей.
Когда вместе с Симоновым мы вышли из старого здания университета на Моховой, я поблагодарил его и от всей души поздравил
JI. М. Эренбург рассказывала мне, что, когда она лежала в кремлевской больнице, к ней зашел Шостакович, лечившийся там же после инфаркта. В разговоре он расстегнул халат и достал потемневший газетный лист. Это была статья «Сумбур вместо музыки». Он никогда не расставался с нею.