Больше, чем это. Патрик Несс

      Его рвет.

      Он плюхается на руки, выворачивая содержимое желудка в придорожные кусты. От натуги на глазах выступают слезы, но все равно видно, что рвет его какой-то непонятной прозрачной слизью с легким сахарным привкусом. Все, больше рвать нечем. Поскольку глаза и так мокрые, нетрудно и разреветься. Он рыдает, уткнувшись лбом в бетонную дорожку.

      По ощущениям похоже, будто снова тонешь: так же печет в груди, так же борешься с какой-то неодолимой силой, которая тянет тебя в пучину, и бороться с ней бесполезно, ее ничем не остановить, она поглощает тебя, и ты исчезаешь. Лежа мешком на бетоне, он покоряется ее воле, как прежде покорился волнам, накрывающим с головой.

      (Хотя с волнами он все-таки боролся, до самого конца, вот.)

      А потом изнеможение, пугавшее его с того момента, как открылись глаза, наконец берет верх, и он проваливается в беспамятство.

      Глубже, глубже и глубже…

      4

      – Долго нам еще здесь тухнуть? – заканючила Моника на заднем сиденье. – Ясовсем задубела.

      – Твоя девушка когда-нибудь затыкается, Гарольд? – поддел Гудмунд, оглядываясь в зеркало.

      – Не называй меня Гарольд. – огрызнулся Эйч вполголоса.

      – Больше, значит, тебя ничего не возмутило? – Моника обиженно ткнула его в плечо.

      – Ты же сама хотела с нами, развлечься, – напомнил Эйч.

      – Ага, весело, прям обхохочешься. Битый час торчим у флетчеровского дома в ожидании, пока родичи Каллена улягутся и мы наконец умыкнем Младенца Христа. Ты, Гарольд, спец по развлекухе!

      На заднем сиденье вспыхнул квадратик света, и Моника принялась демонстративно копаться в телефоне.

      – Выключи! – велел Гудмунд, оборачиваясь с водительского сиденья и прикрывая экран рукой. – Заметят свет.

      Моника выхватила у него телефон:

      – Да ладно, тут никого кругом.

      Она снова заскользила пальцем по экрану.

      Гудмунд покачал головой и метнул сердитый взгляд на Эйча в зеркало. Странно. Все любят Эйча. Все любят Монику. Но почему-то лишь поодиночке, а вместе Эйч и Моника всех только бесят. Даже, такое ощущение, самих Эйча и Монику.

      – Зачем он нам вообще сдался? – спросила Моника, не отрываясь от телефона. – Младенец Христос, в смысле. Серьезно. Это же, типа, богохульство, нет?

      Гудмунд кивнул подбородком на лобовое стекло:

      – А это, по-твоему, не богохульство?

      Все уставились на масштабную рождественскую сцену, перекрывшую двор Флетчеров, словно группа захвата. Поговаривали, что миссис Флетчер метит не только в местную халфмаркетскую газету, но и гораздо выше – в теленовости Портленда, а может, даже Сиэтла.

      Экспозиция начиналась с подсвеченной изнутри оленьей упряжки Санты из яркого оргстекла: тяжело груженные сани, висящие на тросах между домом и соседним высоким деревом, будто бы плавно приземлялись на крышу. Дальше – хлеще. Паутинные нити электрических гирлянд тянулись с каждого выступа, угла и карниза ко всем ближайшим веткам, ножкам и подпоркам. Трехметровые леденцовые трости