Зойкины истории. Антонина Александровна Каримова
в кресле. Это же ее Влад, ее родной сын довел несчастного до такого состояния: держась за парапет, он прыгал на голове парня, превращая его мозг в желеобразную массу, в которой нарушились все связи между органами, частями тела. Там, в голове, непоправимый кошмар. Там ничто ни с чем не сообщается, ни целостности, ни смысла, ни земли, ни неба. Ничего. Искусственное питание, искусственное дыхание. Боже мой! Как же страшно! Что же делать?!
В глазах стояла выплакавшая все слезы мать юноши, гладившая своего ребенка по волосам:
– Сыночек мой, ты чувствуешь мамины руки? Ты же всегда говорил: «Мама, какие у тебя нежные руки…»
Что могло бы утешить эту мать?
Утешит ли эту женщину известие о том, что человек, принесший ее сыну несовместимые с жизнью увечья, умер, что мать убийцы совершила самосуд над ним? Но что-то заставляет ее сделать именно это…
Нет, Евдокия, конечно, почуяла что-то неладное в ту ночь, когда Влад не пришел ночевать. Он и раньше пропадал на ночь глядя, а когда стал возвращаться в состоянии тяжелого похмелья, ее материнское сердце тревожилось, как метроном: до добра такой образ жизни не доведет. «Не твое дело! Не лезь!» ― огрызался тот в ответ на безобидные вопросы объяснить, чем занимается и не пора ли подыскать какую-нибудь работу. Работа. А ведь и правда ― некуда податься, не в дворники же идти, как какому-нибудь гастеру. Позор же! Работа превратилась в позор. Такие времена. Но ведь и Томас Манн винил время во всех преступлениях человечества. «Виной всему время», ― писал он в «Докторе Фаустусе».
Как могла она восстать против такого времени, развращающего и разрушающего душу? Что она могла поделать? Что происходит с детьми? Почему они превращаются в недочеловеков? В чем виновна она как мать?..
Дальше ― больше, такая жизнь затягивала сына как удавка. Известно, подобные ему сбиваются в стаи, как шакалы. Только в стае они смелые и, только унижая кого-то, ощущают свое превосходство. А это заманчивое чувство, хочется чаще его испытывать. Так и ее Влад. Он как бы есть у нее, и как бы нет его. С матерью давно не общается. Материнская роль свелась только к обслуге: накормить, обстирать, поменять белье. Хотя и это при сыне сделать стало невозможным. Днями он, как правило, лежит на кровати, бесцельно уставившись в потолок, и если мать заглядывает к нему с какой-либо просьбой, бросает воспаленный взгляд, будто его оторвали от важного дела, цедя по слогам:
– Закрой дверь с той стороны!
Евдокия как-то быстро состарилась, сникла, превратилась в безмолвную тень и казнила себя в том, что сын давно отбился от рук. Одним словом, безотцовщина. В глазах сына она виновата в том, что рос без отца, и теперь ей казалось, что он мстит ей за это.
А уж что за отец ― кому рассказать. А никому и не расскажешь. Стыдно ведь. Да нет, на первых порах все было хорошо. Так ведь кто у нас не пьет? Вот и он начал, да так пристрастился – никакого удержу. Да ладно бы напился да угомонился, уснул бы, а этот начинал повод искать для скандала и всегда его находил: то кому-то там улыбнулась,