Старые фотографии. Елена Крюкова
на ее прозрачные, белые от страха губы.
– Любимый человек.
– Ах! Вон что! Любимый! ― Глядела на зубы чекиста, обнаженные в обидном, зычном смехе, на золотые и серебряные коронки. ― При живом-то муже!
– При мертвом, ― мертво поправила чекиста Софья.
Он замахнулся: ударить хотел.
Сдержался. Руку в перчатке опустил.
– Говори, кто открытку послал!
Старшина бережно прятал открытку в папку, папку – в черный портфель.
Защелкнул замки.
Младший лейтенант наступил сапогом на осколки фарфора.
Под сапогом – хруст.
«Вот так и моя жизнь хрустнет. И никто не услышит последнего моего хруста. Визга. Крика. Стона. Никто».
– Я же сказала.
И тогда чекист занес руку быстро и бесповоротно.
Не выдержал.
Удар пришелся по челюсти. Софья качнулась. Устояла. Обезьянка обвила ручонками ее шею. Изо рта Софьи лилась кровь – на подбородок, на кружевной ворот сорочки, стекала по смуглой шее на грудь. Она утерла кровь кулаком.
– Фамилии не слышу!
Выругался. Вынул платок из кармана шинели и брезгливо вытер перчатку.
– Нефедов! Еще посвети!
Портфель раззявлен. Тесемки папки развязаны. Круг фонарного света бродит, ищет, нашаривает истину. «Твой Ник» – разве это правда? Это подложное имя. Это – псевдоним! Шпионская кличка! Ты! Говори!
– Я еще не арестована, ― тихо говорит Софья. ― И это не допрос.
Старшина трясет перед ней бумагой:
– Вот ордер на арест!
– Настоящее имя шпиона! ― орет чекист.
Он уже не владеет собой. Он слишком нервный. Кулак опять взлетает. И когда опускается – Софья, вместе с вцепившейся в нее обезьянкой, летит пушинкой в угол, падает, выставляя локоть, больно ударяется о паркет. Она расшиблась. Чудом сознанье не потеряла. Она понимает: это только начало.
Срываются с жирного носа и отлетают, и разбиваются круглые очки.
Ругань взвивается уже откровенная, грязная.
Плачет, хнычет, скулит обезьянка.
– Сонечка… тише…
– Выкиньте уже к чертовой матери обезьяну!
И, когда рука в грубой толстой, из свиной кожи, черной перчатке больно хватает обезьянку за загривок и несет к балкону, и зверек понимает – сейчас он полетит вниз, с большой высоты, а внизу будет земля, и тьма, и ночь, и смерть, ― Софья, скрючившись, лежа в углу, смутно думая: переломаны кости, ребра, ― ясно, отчетливо говорит в развороченную, вскрытую, разбитую квартиру, в расколотую жизнь, во взрезанную, как наволочка, любовь:
– Я вам никогда и ничего не скажу. Будьте вы прокляты.
Открытая дверь балкона. Звон стекла. Стекло разбито сапогом. Со зла, в сердцах. Рука в перчатке в ночь швыряет живое существо – комок боли, ужаса и визга, лапки и когти хватаются за рукав шинели, пуговицы глаз намертво пришиты к серой шерсти лица. Рука размахивается и бросает маленькую жизнь вниз, как камень.
И, пока обезьянка летит вниз, она кричит.
И вместе с ней кричит Софья.
И к ней,