Девочка в саду и другие рассказы. Олег Рябов
меня с тех пор) счел меня предателем и велел повесить. Меня привязали за ноги веревкой и повесили вниз головой с обломка кремлевской стены – невысоко, метра три. Вот тогда было страшно, потому что партизанский отряд ушел, но меня спасли местные мужики, они пришли с бутылочкой, чтобы посидеть в полыни и полюбоваться закатом. Они отвязали меня и серьезно сказали, что Гармошкина надо не повесить, а расстрелять.
Сейчас было не страшно – рядом был папа. Страшно и обидно было во втором классе, когда мы с Толькой Вашмановым с нашего двора и братьями-двойняшками Пчельниками из нашего класса пошли кататься на льдинах под только что построенный трамплин. Меня на моей маленькой льдине понесло вниз, а они напугались – я видел, как они напугались, – и бросились домой. А я потом мокрый до нитки или по пояс, да не важно, сначала по Откосу, а потом вдоль трамвайной линии шел до дома и всю дорогу плакал – было обидно.
Я вспоминал все это, пока сползал по льдине в холодную бездну черной весенней реки. Я видел, как папа медленно снимает сапоги и медленно забирается на мою льдину. Я видел его красивые жилистые ноги – сапоги он снял. На правой ноге у него был раздроблен большой палец – он его подставил под падающий немецкий трофейный трансформатор, на моих глазах. Тогда я был совсем маленький. Напряжение в сети было 127 вольт, а трансформатор давал 220, чтобы крутить моторчик, на котором папа точил кухонные ножи. Трансформатор стоял на окне, мама его случайно задела, и папа подставил ногу под этот тяжеленный железный блок, чтобы не сломался нужный прибор.
Я сполз уже к самой воде, когда папа добрался до меня и поднял мою ничего не чувствующую от холода руку на цепь лодки. Я судорожно и намертво ухватился. Потом мы выбрались на берег. И лодку вытащили. Папа велел мне снять сапоги и вылить воду. Сам он махнул рукой куда-то в сторону домика бакенщика и, буркнув: «Я пошел за мужиками», скрылся за сеточкой моросящего дождя. Он скрывался как-то постепенно – просто растворился. А я остался. Я все вглядывался-вглядывался, но ничего не видел: ни деревни, ни отца. Он растворился в дожде, а я сидел на льдине, и мне не было холодно…
– Ты чего, приехал тишком, не заглянул, сидишь тут три часа, да, наверное, и не собираешься в гости-то? А если бы я тебя в бинокль не разглядел?
Передо мной стоял Колька, внук того бакенщика Василича, к которому когда-то любил ездить папа. Он спустился вниз, с горы, на своем «Патриоте», замечательном вездеходе.
– Поедем в хату, самогонки выпьем! Ты весь промок – дождик же идет. Наверное, лет пять уже у нас не был, забыл?
– Да, пять. А молока нальешь?
– Да не жалко, чай.
Дебаркадер
Какой добрый человек, а точнее, какая сволочь позвонила жене – не понятно. Только Василий, вернувшись с работы домой, получил по полной программе: и потаскун, и грязная тварь, и неблагодарная скотина, и, главное, конечно, то, что грешников Господь покарает, и то, что вот будет он, Васька, помирать, и ни одна живая душа – ни она, ни дети к нему не подойдут и не проводят, и глаза не закроют.