Русские мальчики (сборник). протоиерей Владимир Чугунов
дошло до песен, но от невесты я знал, что обычно дядя Миша, тёти Дусин муж, разводил двухрядку и, спев сначала свою любимую «Раскинулось море широко», заводил частушки. «Мама, знаешь, чего пела?»
Лет в семнадцать и не боле
Вышла замуж я за Колю —
За танцора,
Эх, за танцора!
Он винцо-то попивает
И меня-то побивает,
Но зато – танцор,
Эх, танцор!
Остальное, как у нас: вся Россия жила на один манер, веселилась, плакала, чувствовала – как одна большая семья.
Тесть, подпив, разговорился, стал рассказывать о себе. До революции они имели мельницу, семья была крепкая, работящая, «там кулачить начали», так их перетак, добрые люди вовремя подсказали продать всё и бежать из родных мест. Затем война, воевал танкистом, вернувшись со службы, женился «на Валюшке вон и, слыш-ка, живём, а!». Затем приехали на участок, больше из упрямства он в тёщиной деревне, она в его не захотели жить, с тех пор работал трактористом, а тёща на участке Первомайском, где сначала жили, по хозяйству, с детьми, со скотиной, на сенокосе, в лесу – по грибы, по ягоду, драла лыко – обычная жизнь. На Сяве работала на выпечке в столовой. Николай Андреевич говорил и ко всякому месту прибавлял: «Порядок был! А теперь што? О-ой, што бутё-от! О-ой!»
– Да што будёт, што будёт? – кричала ему через стол тётя Дуся.
– Подымеца народ – вот што будёт! О-ой!
– Да на што подымеца-то? Будёт, будёт! Вас, пьяницов, забояца, што ли? Только зря болтаитё! Будёт, будёт! A ничё и не будёт!
– А я говорю, будёт! – серчал он.
Дело принимало крутой оборот. Мирно беседовавшая с мамой, сидя рядом с нами на диване, тёща поворачивалась и роняла:
– Перестаньтё! Дуся! Батько! Перестаньтё!
– Фёдоровна, скажи: будёт? – обращался тесть к маме, как к авторитету.
– Будет, будет, – улыбаясь, уверяла его мама.
Он сразу успокаивался и обращаясь к тёте Дусе:
– Во-от! А ты – не бу-удёт!
6
Потом была свадьба в нашей совхозной столовой, запечатлевшаяся в памяти обузой или тяжёлой обязанностью, оставаясь одними не пьяными в общем веселии, исполнять всякое вдруг возникшее в хмельной голове желание: «Ой, горько-то ка-а-ак! Надо маненька подсластить, а то пить нельзя: одна горечь». Мы целуемся. «Ну-ка, ну-ка, – пробуют, морщатся. – Ещё посластить надо. Горько!» Все подхватывают, мы опять целуемся. Пробуют и, расплываясь в глупой улыбке: «Во-от! Теперь хорошо – сла-а-адко!» И так всю ночь. Затем ходьба по совхозу, чтобы все видели, в сопровождении пляшущих и поющих гостей, и так до вечера. Потом терпеливое провожание родни. Со всеми непременно надо было расцеловаться, особенно любила целоваться наша родня, и, в первую очередь, дядя Гена Мухаров, хлебом не корми, а дай кого-нибудь обмуслякать, много раз надо было заверить, что обязательно приедем в гости.
И, наконец, мы одни.
В квартире нашей непривычно тихо после недавнего шума. Родители ушли