Собрание сочинений в двух томах. Том I. Валентин Николаев
шести, леера оборваны, привальный брус измочален, аккумуляторы едва дышат… Все износилось за навигацию! Но все иди, иди и иди…»
Не успеешь сунуться в затон – снова приказ: иди за баржой, проломили – тонет; иди за таким-то катером: заклинило винт. Пришел, – снова иди… И нет тебе ни дня и ни ночи.
И все капитаны, у кого хоть как-то еще ползает катер, сутками стягивают всю братию – весь флот – домой, в свой затон. По нескольку ночей за штурвалом без сна, небритые, без настоящей еды, без курева…
С каждым часам все гуще и медленнее несет рекой лед, все толще и крепче он. Вот-вот река схватится и тогда… тогда ремонтируй, кто где остался, мучайся вот так, как с этой «девяткой».
Начальство не уходит с берега. Ночует тут же, в караванке, на жестком деревянном диване у телефона.
Караванный не чует под собой ног. У него хлопот больше всех: надо с толком расставить на зиму весь флот, чтобы каждому было удобно ремонтироваться. Он должен знать, у кого какой будет ремонт: кого придется вытаскивать на берег, кого оставлять на всю зиму во льду.
Целой упряжкой, как собачья свора, тянут катера к затону тяжелые краны. Метр за метром пробиваются сквозь густой ледяной замес. Тянут весь день, вечер и ночь… Надрывно урчат перегретые двигатели, свистит в рангоуте ветер, обмерзают палубы, скрежещет и лопается вокруг лед. В кубрике не усидишь: кидает с борта на борт, а снаружи как будто бьет кто остервенело по железу кувалдой.
Все медленнее, неохотнее поддается отяжелевший край: копится у него под днищем ледяная подушка, вырастает, упирается, наконец, в донный грунт – и с искрами лопаются в ночи стальные троса! Распахиваются на катерах двери рубок, и летит в ночь чей-то, как с яру сорвавшийся, отчаянный крик: «Разделывай!.. Выбирай!..» И мечутся по ледяным палубам люди, летают тени, дробно стучат тяжелые сапоги, кинжально полосуют тяжелую тьму ночи прожекторы…
Но вот наконец все в сборе. Все в затоне. И валятся измученные люди, где попало: на стулья, скамейки, прямо на пол жарко натопленной караванки.
Умаялся затон. Утих. Спит.
Мертвеет в призатонской гриве последний обреченный на дубах лист. Прибрано, просторно, тихо по темным лесам вкруг затона. Задумчивы сосновые кряжи, глядят с соседних увалов на свою раздетую братию – отмахавшее жарким каленым листом чернолесье.
Изредка, будто примериваясь, робко взглянет с холодной вышины на землю месяц и снова потонет во тьме – маленький и далекий, с чужим отрешенным блеском.
И в этот краткий миг вспыхнут, будто янтарным лаком залитые, лесные озерины – так чист и гладок на них первенец лед.
Ждущая молчаливая стынь.
И только на реке, на самом ее стрежне, где еще недавно бился караван, идет неусыпная борьба тяжелеющего льда и течения.
Сопит, рушит, скребет… Но все слабее, глуше.
И вот в самый потаенный час полночи жиманет мороз едва ползущую, задремавшую было ледяную дорогу, хватит ее с обеих сторон, и все – крышка, до новой весны!
Ледостав.
Смелеют в стылой немоте ночи звезды. Дрема одолевает леса. Вялость одолевает