Декстер мёртв. Джеффри Линдсей
третий. Помнишь…
– Не очень, – сказал я.
– …Помнишь паренька того, ну, что на тачке въехал в торговый центр и стал палить из автомата? Четырнадцать человек прихлопнул.
Я помнил. Все в Майами, и стар и млад, об этом помнили.
– Да.
Лазло кивнул на соседнюю камеру:
– Это он там. Все еще ждет своего судебного слушания.
Я моргнул.
– О. А со мной что, тоже так поступят?
Он пожал плечами:
– Похоже на то.
– Как это?
– Это все политика, – заметил Лазло. – Нужный человек надавит в нужном месте, и… – Он повел плечами, точно как герои в «Клане Сопрано» – мол, ничего не поделать.
– Кажется, мне нужен адвокат, – сказал я, а Лазло в ту же секунду грустно покачал головой:
– Мне через полтора года на пенсию.
После этого бессмысленного обмена репликами мы оба замолчали, и меня вновь наглухо заперли в камере. Приглаживая щетинки зубной щетки, я задумался: а что, если и вправду меня оставят здесь навечно? Никакой шумихи, никакой мороки и судебных расходов, никаких шансов на свободу у Декстера. Для Андерсона и его подразделения это беспроигрышный исход.
И на следующий день, снова сидя под дождем, я продолжал об этом думать. Вечность – это слишком долго…
Но конец приходит всему, даже вечности. И в один серый, унылый день, похожий на все остальные, конец пришел и моей бесконечной рутине. Сидя в своей камере и раскладывая по цветам кусочки мыла, я услышал скрежет двери и поднял голову. Одиннадцать тридцать четыре утра – слишком рано для дворового душа au natural[6]. Такого раньше не случалось, а потому мое взволнованное сердце забарабанило от нетерпения. Что там такое? Неужели дело отсрочили по милости заскучавшего начальника изолятора или это Дебора торжественно явилась с бумагами о моем освобождении?
Время замедлилось; дверь с неимоверной медлительностью распахнулась, и за ней показался Лазло.
– Адвокат твой пришел, – пробасил он.
Я замер. Я не знал, что у меня есть адвокат, – на счастье Лазло, – иначе точно подал бы на него жалобу. И, разумеется, сам себе я адвоката не находил. Может, это сделал Лазло? Может, мои слова о вопиющей несправедливости правосудия запали в его черствую душу?
По виду Лазло было не понять, а спросить у него я не успел.
– П-шли, – сказал он, и спорить я не стал.
Я вскочил на ноги, и мы отправились в необычайно длинное путешествие с девятого этажа. От затворничества в крохотной камере и мыслей о долгожданной свободе путь показался мне почти бесконечным. Мы шли целую вечность и пришли наконец к большому пуленепробиваемому стеклу – моему окну во внешний мир. По другую сторону сидел человек в поношенном темно-сером костюме. Лет тридцати, с залысинами и в очках, усталый, унылый, рассеянный. Он спешно перелистывал кипу солидных на вид бумаг и хмурился, будто видел их впервые и положение дел его не радовало. Короче говоря, он представлял собой лучший образец взмыленного государственного
Естественный, природный (