Борис Пастернак. Времена жизни. Наталья Борисовна Иванова
во дворе, даже зимой, при – 30°, так что он него шел пар. Когда он был помоложе, ходил купаться в реке по утрам. Веселый, бодрый, краснощекий, он заходил в столовую, и мы садились пить чай. Чай он пил очень крепкий, любил сам его заваривать… После чая Б. Л. сам мыл свою маленькую с синей каемкой чашку, говоря, что в это время он уже приступает к работе, – обдумывает план. Поставив чашку в буфет, он сразу шел в кабинет работать.
…До инфаркта он спускался из своего кабинета в час дня, снимал рубашку и шел на огород: он любил копать землю, окучивать картофель, вообще возиться в саду. Привозил навоз. Весной обрезал с яблонь сухие сучья, собирал листья и сжигал их, эти костры в саду он очень любил».
1956
«Как долго сохранял П. юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок – как бы присыпанный пеплом».
8 февраля 1958 (переезд в больницу)
«З.Н. нахлобучила ему шапку, одела его в шубу; рабочие между тем разгребли снег возле парадного хода и пронесли его на носилках в машину. Он посылал нам воздушные поцелуи».
22 апреля 1958
«Пастернак – трагический, с перекошенным ртом, без галстука… Производит впечатление гения: обнаженные нервы, неблагополучный и гибельный».
24 октября 1958
«Лицо у него потемнело, он схватился за сердце и с трудом поднялся на лестницу к себе в кабинет. Мне стало ясно, что пощады ему не будет, что ему готовится гражданская казнь…»
Осень 1958
«Перед тем, как приходить к вам, мне нужно принимать ванну: так меня обливают помоями».
«…Б. Л. отнюдь не был ни мрачен, ни злобен. Нервен, встревожен – да. Но никого из тех, кто перестал приходить к нему и, как от чумы, бежал, издали завидев, он не осуждал».
23 апреля 1959
«…без шляпы, в сапогах, в какой-то беззаботной распашонке…»
8 августа 1959
«Он здоров, весел, в глазах „сумасшедшинка“».
31 мая 1960
«Он был создан для триумфов, он расцветал среди восторженных приветствий аудитории, на эстраде он был счастливейшим человеком, видеть обращенные к нему благодарные горячие глаза молодежи, подхватывающей каждое его слово, было его потребностью – тогда он был добр, находчив, радостен, немного кокетлив – в своей стихии! Когда же его сделали пугалом, изгоем, мрачным преступником, – он переродился, стал чуждаться людей…»
Голос
1922
«Этот непередаваемо-особенный голос, глубокий, гудящий, полный какого-то морского гула. Завыванье? Пенье? Нет, совсем не то».
1930
«Он умел хорошо молчать, когда человеческому голосу звучать не следовало».
1934
«И как здорово он говорил – веско, умно, красиво, и как сам он выразителен: восточное лицо, напоминающее бедуина… жаркие, карие глаза, чеканный, чуть глуховатый голос, звучащий как голос заклинателя змей…»