Стая. Марьяна Романова
болотистая, комарья полно. Большие деньги нужны, чтобы все растащить, присвоить и благоустроить. Так и стоит лес сотни лет. Нехороший лес, недобрый.
– Разве лес вообще может быть добрым или злым?
– Может, – без тени улыбки кивнула она. – Бывает, заходишь в лес, а он как будто бы тебе улыбается, как гостя дорогого тебя принимает. И грибные поляны покажет, и к малиннику выведет, а если сильно утомишься, то и к ледяному роднику, из которого можно напиться. А есть лес мрачный, неприветливый. Он тебя ветками царапает, корни как нарочно ноги твои цепляют. Словно деревья хватают тебя за руки – не ходи туда, не ходи туда, убирайся вон, ты нам чужой, мы тебя ненавидим!
– По-моему, кто-то слишком впечатлительный.
– А еще в таком лесу волки живут, но необычные волки.
– Волкодлак, – вздохнул я, вспомнив любимую страшную историю Татьяны.
– Волкодлак, – мрачно подтвердила она. – Его еще называют Великим Волком. Волкодлак и его стая. Если почуют они человека, чужака, не уклониться тому от смерти, не убежать. Так и сгинет среди болот.
– Обещаю, в лес я не пойду. – Я успокаивающе погладил ее по плечу, но Татьяна нервно дернулась, отстраняясь.
Она была из тех, кто с головой проваливается в любую сиюминутную эмоцию. В этом были и плюсы – минуты счастья она переживала полнокровно, самозабвенно, как дитя. Но если ей было обидно, горько, больно – Татьяна словно проваливалась в ад. Ее тело включало режим саморазрушения. Даже внешне она будто бы сразу становилась на десять лет старше. Я ничего не мог с этой ее особенностью поделать.
– Таня, это садовое товарищество там не первый год стоит. Если бы место было таким нехорошим, оттуда бежали бы люди.
– А ты расспроси соседей, может, они и бегут, – прищурилась она, – Может, там и мрут как мухи люди. Может быть, уходят в лес насовсем.
– Ничего со мною не случится. Я быстро бегаю и хорошо дерусь. И со мной будет Семенов.
– Ну-ну, – усмехнулась она. – Живым ты останешься только в одном случае. Если ты не интересен Волкодлаку.
Я поспешил свернуть неприятный разговор и пожалел о том, что сказал Татьяне правду. В тот вечер мы почти не общались – сидели за крошечным кухонным столом напротив друг друга как чужаки. Каждый как будто бы находился на своей планете. Я курил, смотрел в окно и пытался успокоить мысли. Если честно, я чувствовал себя мальчишкой в ожидании приключений – и мне было немного неловко за эти ощущения. Я не знал никаких подробностей, но было очевидно, что речь идет об истории страшной – возможно, о преступлении, об убийстве. Я вспоминал, каким спокойным и жестоким было лицо Семенова, когда тот избивал несчастного. Я говорил себе – не стоит придумывать версии заранее, скоро настанет суббота, и ты узнаешь правду. Но я был так молод, и у меня еще не было навыков контролировать мысли. Мои мысли были лютыми кровожадными псами, сорвавшимися с цепи и сеявшими хаос.
Татьяна же лелеяла оттенки своего мрачного состояния. Она пила чай и неподвижно сидела, невидяще уставившись в какую-то книгу. И варилась,