Член парламента. Кэтрин Терстон
тихо удалялся.
Когда Чилькот остался наедине, он сел в постели и поставил поднос с чаем на колени. Ему, очевидно, было трудно до боли сделать это движение. Он вынул платочек из-под подушки и вытер пот с лица; потом он поднял руку и, держа ее против света, стал разглядывать. Рука имела вялый вид и слегка дрожала. Он нервным движением поставил поднос на стол и соскочил с кровати. Быстро пройдя через комнату, он остановился у шкапа в стене и открыл дверцу. Оглянувшись вокруг себя, он протянул руку в глубину одной из полок. То, что он искал, было, очевидно, не трудно найти; он сейчас же отдернул руку, пошел от шкапа к столику подле камина и поставил на него пузырек с маленькими белыми лепешками. На столе стоял графин с виски, сифон и кувшин с водой. Он налил в стакан воды, прибавил немного виски, откупорил пузырек, боязливо оглянулся на дверь и потом с нервной торопливостью опустил нужное число лепешек в стакан.
Пока лекарство растворялось, он оперся одной рукой об стол и стал глядеть на пол, очевидно стараясь преодолеть свое нетерпение. Едва лепешки растворились, как он уже схватил стакан и опустошил его одним глотком. После того он снова спрятал пузырек в шкап и с легкой дрожью слова скользнул в постель.
Когда Ольсоп вернулся, Чилькот сидел, опершись на подушки; чашка с чаем стояла пустая на столике, и он держал во рту папироску. Раздражительность его исчезла. Он уже не так нервно двигался, глаза его блестели и бледное лицо имело более здоровый вид.
– Да, да, Ольсоп, – сказал он, – бывают разные минуты в человеческой жизни… Не все делается, как хочешь.
Ольсоп не стал поддерживать этот разговор и только сказал:
– Я приказал подать завтрак в маленькой столовой, сэр.
Чилькот завтракал в десять часов. Аппетит его был всегда очень слабый, а по утрам он совсем ничего не мог есть. Он положил немного рыбы себе на тарелку, но не дотронулся до неё. Потом он выпил две чашки чая, отодвинул стул, закурил свежую папироску и взял утреннюю газету. Он дважды развернул ее, дважды перевернул листы. Нерешимость сосредоточиться на определенной мысли парализовала его. Действие лепешек морфия сказывалось в большей твердости руки и взгляда, в укрепившейся власти над обостренной чувствительностью; но результаты были очень незначительны и непродолжительны. То время – шесть лет тому назад, – когда лепешки ободряли его ум, усиливали ясность понимания, укрепляли равновесие мыслей и действий, – это время отошло в прошлое. С ним случилось то же, что было, по его словам, с Лексингтоном: и в его жизни раб превратился в господина.
Когда он опять сделал усилие, чтобы, наконец, возбудить в себе интерес к газете, открылась дверь и вошел его секретарь.
– С добрым утром, – сказан он. – Простите, что я явился так рано.
Это был молодой человек лет двадцати-трех, с непринужденными манерами и очень живыми глазами. Его почтительность и предупредительность – он относился к Чилькоту, как к человеку, уже достигнувшему того, к чему он только стремился, – забавляла обыкновенно Чилькота, но иногда и тяготила его.
– Здравствуйте,