Ундервуд. Роман Казимирский
так, вы не ослышались. Но не какая-нибудь дешевка, а «Ундервуд» – прекрасная, удобная, незаменимая. Эпитеты, которыми меня награждали, можно перечислять бесконечно, но я не люблю этого делать и сейчас привела их в пример только для того чтобы сразу расставить все по своим местам. Никакой мистики – я плод вашего воображения, мой голос, звучащий в вашей голове, есть фантазия. Игры разума, если угодно. Меня воспринимали как девушку – разговаривали со мной, как с леди, нежно поглаживали клавиши и разве что не приглашали на свидание. А было бы забавно. Для кого-то я была матерью. Да, именно так, представьте себе. У меня плакали на плече – конечно, если так можно назвать мою каретку. Просили помочь, когда не могли выдавить из себя ни одной паршивой строчки. И я помогала, однако меня, как и следовало ожидать, в соавторы никто не записал. Но я не в обиде, каждый должен знать свое место и соответствовать ему.
Я часто вижу во сне своего первого. А вы – видите? Наверное, да, но вряд ли кто-то признается в этом. Это тот уголок в вашем хваленом личном пространстве, в который никого не принято пускать. Наверное, в этом есть смысл, хотя я не уверена. Я привыкла говорить о себе в женском роде, хотя, наверное, это не слишком логично. Как же я любила своего первого хозяина! Когда мы встретились, он был совсем молодым человеком, почти мальчишкой, с милыми глупыми фантазиями и невероятными планами на будущее. Я наблюдала за тем, как он взрослел и трансформировался. К сожалению, эти превращения мало соответствовали его представлениям о том, каким должна быть его жизнь. Казалось, что прошло всего каких-то несколько лет, но в один прекрасный момент я увидела перед собой уставшего мужчину за сорок, который ничего больше не хотел от жизни. Иногда пепел от его папирос падал на мои клавиши, и он осторожно вычищал его из меня, извиняясь, будто я на самом деле могла ему ответить. В его текстах, которые не принесли ему ни счастья, ни удовлетворения, ни успеха, все чаще встречались мысли о том, что все тщетно. Сложно сказать, когда именно он поверил в собственную несостоятельность как писателя. Может быть, это случилось в тот момент, когда его жена ушла от него, устав ждать богатства, которое обещал ей супруг. Или когда он узнал от немногих оставшихся ему верными друзей о том, что его дочь вышла замуж. Юная дурочка стыдилась своего отца ровно до тех пор, пока его произведения, никому не нужные при жизни автора, вдруг стали популярными после его смерти. Это странно, правда. Странно и страшно. Нет, он не кончал жизнь самоубийством, близкие люди сделали это за него. Они просто вынули из него желание жить, аккуратно сложили эту хрупкую субстанцию перед собой и старательно растоптали. Я была рядом, когда он умер за своим рабочим столом. Три дня я смотрела в его остекленевшие глаза. Потом были годы забвения, на протяжении которых я пылилась на чердаке. У меня было достаточно времени для того чтобы осмыслить все произошедшее со мной. И, конечно, в какой-то момент я почти поверила в то, что это конец. Мне действительно не хотелось больше жить. Но потом все вдруг изменилось. Меня вернули в свет – бережно очистив и приведя в должный вид, упаковали в коробку и отправили куда-то. Оказалось, что мой покойный хозяин в одночасье стал знаменитостью, когда его жена, которой по наследству достался весь архив рукописей, отнесла его знакомому издателю. Внимательно ознакомившись с произведениями, тот тут же заявил, что писал однозначно гений, и поинтересовался, где он был раньше. Узнав, что автор мертв, тот с сожалением поцокал языком, но тут же пообещал, что сделает все возможное для того, чтобы его работы увидели свет.
– А вы, мадам, принимали участие в написании всего этого? Например, роман, в котором слепой мужчина искал свою любовь…
– Ну, конечно, это обо мне. Как иначе?
– Но она ведь оставила его в конце.
– Таковы правила жанра. Я любила его.
– Вы, кажется, развелись?
– Разве это важно?
Конечно, любила она. Вдыхая почти забытый аромат смазки и новой ленты, я пыталась понять, что меня ждет. С одной стороны, мне не хотелось стать музейным экспонатом. С другой, я не могла представить, чтобы к моим клавишам прикасался кто-то другой. Это сейчас я знаю, что в этом нет ничего предосудительного, а тогда мне казалось, что это, как минимум, предательство. Смешно.
Когда меня вытащили из коробки, я увидела перед собой… Впрочем, обо всем по порядку. Нет ничего противнее нудного повествования, в котором нет ничего, кроме слов: пришел, ушел, увидел, сказал.
Идиллия
Конрад С.
1919
Наверное, первое, что на самом деле потрясло меня, была кость. В ней не было ничего особенного, кроме того, что она принадлежала человеку. В этом тоже не было бы ничего особенного, если бы не мысль о том, что ее владелец жил со мной в одно время и, возможно, читал те же газеты и книги, что и я. Местами черная от остатков плоти, она торчала из солдатского сапога и притягивала взгляды тех, кто маршировал по дороге, ведущей в Верден. Хотя маршем это сложно было назвать. От романтического восприятия войны не осталось и следа. Страха, как ни странно, тоже не было – на него просто не оставалось сил. Выживали те, кто все еще верил. Я же не верил, поэтому то, что я до сих пор вижу свое отражение в зеркале,