Эмигрант. Роман и три рассказа. Евгений Брейдо
– и вроде отлегло, на лице дурацкая блаженная улыбка, внутри покой и расслабленность. Ровно на минуту.
Они хотели этого вместе. Бродили по любимому городу и чувствовали, будто он отбрасывает, выталкивает их. В притихших арбатских переулках, старомосковских, цветаевских, – ковровые дорожки перед крикливыми фасадами, суетятся наглые люди в скоморошьих пиджаках – малиновых, красных, зеленых. Золотые цепи на бычьих шеях, бритые затылки. Вот так прямо из центра Москвы они и перешли в анекдоты. Но поначалу все казалось серьезным. Как будто шпана с окраин завоевала город. Так оно и было, в сущности. Да еще невесть откуда взявшиеся в таких количествах бандиты. Быдло, новые хозяева жизни. А интересно, это так же смотрелось в восемнадцатом, в двадцатые? Кожаные комиссарские куртки, галифе, сапоги. Из города хотелось немедленно бежать. Куда? Тогда они впервые заговорили, что нужно уезжать, не из города, из страны. Многие знакомые тихонько собирались – кто на время, кто навсегда. Но это не меняло обычного ритма жизни, каждодневных забот. И разговоры об отъездах, и сами отъезды становились рутиной.
Деньги теряли смысл, потому что их никогда не было. Заработать даже просто на еду и одежду привычным трудом стало невозможно. Все куда-то стали ездить, что-то продавать. Андрей с Аней ничего продавать не умели.
Зато вдруг возникали и даже удавались какие-то безумные проекты. Один знакомый поэт, наскучив стихами, основал Институт сновидений. Бывшие советские люди стали бодро присылать свои сны, записанные на тетрадных листках в линеечку. Снились им преимущественно Ленин, Сталин и романтичные юноши из соседнего ПТУ. Правда, писали в основном пенсионеры и девицы в период полового созревания – остальным было некогда. Андрею платили там зарплату месяца два.
Кроме быдловатости во времени обнаружилась отчетливая художественная жилка, свежий ветерок свободы почувствовали все. Никто не гнал людей ходить строем, не заставлял вставать под знамена. И они впервые как-то разбрелись. Правда, идти было особенно некуда.
Аня с Андреем выросли в твердой уверенности, что мир вокруг Советского Союза можно увидеть только на картинках. Причем и картинок было удручающе мало. Незыблемость советского порядка не позволяла помыслить о чем-нибудь другом.
Сейчас оказалось, что больше всего на свете безумно хочется видеть мир. Это было не любопытство к новому, а задавленная мандельштамовская «тоска по мировой культуре». Желание вырваться из клетки совпало с порывом убежать из города. Переулочки, закоулочки, с детства любимые дворики, особняки вдруг заговорили на фене из подворотен, ощерились золотыми зубами откинувшихся с зоны паханов и сявок. Слова «известный вор в законе» зазвучали в газетах много почтенней, чем «народный артист».
И все-таки страшно было решиться. Рискнуть в одночасье всем, какой-никакой, нелепой, но сложившейся жизнью, любимой работой, полагаясь на одну удачу и жизненную хватку, к которым Андрей и здесь-то относился очень скептически. И ведь никто не только не угрожал стереть