Багдад, до востребования. Хаим Калин
опустошила счет в сберкассе, поставив перед фактом: выхожу в Москве замуж, разумеется, прежде с тобой разведясь. Так что айда в ЗАГС прямо сейчас! А с Ларисой, дочерью, конечно же, общайся, каникулы, то да сё, и сам приезжай. Меня же, забудь! Навсегда!
И он, крепкий, прочно стоящий на ногах мужик, запил, хоть и не сразу. Поначалу пропускал рюмку-другую по вечерам, дабы приглушить боль, казалось ему, распарывающую душу на лоскуты отчаяния. Помогало не очень, так что доза постепенно росла, в конце концов перескочив границы разумного. Не успел он и оглянуться, как понял: настоящая зависимость, вцепившаяся в психику верткими щупальцами-присосками. Сказать, что отчаялся, то нет. Как цельная, состоявшееся личность Талызин твердо знал: он сильнее. Без особых усилий «колючку» пагубы отцепил, худо-бедно свыкнувшись с породившей ее трагедией. Тем временем натянулся мостик между ним и дочерью – то в Москве, то во Владимире они встречались, трамбуя новую, осознаваемую, как данность, колею. Но тут сорвавший разок-другой, Талызин постиг: бороться с питейной напастью – до скончания дней, совсем не насморк…
На дворе «стояла» перестройка, своим тараном против таких как он, управленцев и хозяйственников высшего звена, и обращенная. Когда предложили годичную командировку в Ирак – запустить энергетический комплекс южного региона – не раздумывая, согласился. Однако, по прибытии, раскаялся – столь дремуч оказался арабский Восток, разве что кресло под тобой не шатается. Вновь обратился к бутылке, но, в общем и целом, в руках себя держал, да и тропический климат был на руку.
В начале девяностого вернулся в Союз, отринув слезные просьбы Минпрома Ирака продлить контракт. Затхлый мирок советской колонии, но главное, слабая выучка и неисполнительность иракского персонала осточертели, да так, что перестроечная чехарда на родине уже казалась благом. До первого контакта, однако.
Зев безвременья засосал, как перышко, и, казалось, шансов выбраться из той воронки – почти никаких. Все трещало по швам: держава, сама перестройка – фазы просроченных похорон, экономика, нравы. Приоритеты общества девальвировались, не успев себя обозначить, в то время как полки магазинов, опустев, покрывались пылью серой-пресерой тоски. Но самое трагичное – до насущных проблем граждан никому не было дела. Под шумок своенравничающей истории все что-то делили, перелопачивая вторсырье обанкроченного общества. Причем дела не было ни к чему, в абсолюте, даже к его пьянству, одолевшему главного инженера вновь. В любые другие времена со столь ответственной, стратегически значимой должности после первого же срыва выперли бы.
Единственное, что процветало, так это «частный извоз». Любой кооперативщик в новой, алчно скалящейся шкале ценностей высился над академиками, директорами заводов, прочим элитарным людом. Впрочем, не диво. Артельщики хоть что-то производили, в то время как дезорганизованная промышленность была не способна скроить и саван для самой себя.
Тут Талызин с изумлением открыл, почему,