Камо грядеши. Генрик Сенкевич
притворяться, что верит, чтобы обмануть свое собственное горе и выместить его на ком-нибудь, а главное – предупредить толки о том, что боги начинают карать его за преступления. Петроний не думал, чтобы цезарь мог искренно и глубоко любить даже собственное свое дитя, хотя он проявлял страстную привязанность к нему. Петроний не сомневался, что Нерон, во всяком случае, будет преувеличивать свое горе. И, действительно, он не ошибся. Нерон выслушивал утешения сенаторов и всадников с окаменелым лицом, устремив глаза в одну точку; видно было, что если он в самом деле страдает, то в то же время думает и о том, какое впечатление производит его отчаяние на окружающих. Нерон разыгрывал роль Ниобеи, точно актер, изображающий на сцене олицетворение родительской скорби. Он не сумел, однако, как бы окаменеть в безмолвном горе, по временам он то делал жесты, точно посыпая голову прахом, то глухо стонал. Увидев Петрония, он стал восклицать с трагическим пафосом, очевидно, желая, чтобы все слышали его:
– Eheu!..[31] Ты виновен в ее смерти! По твоему совету допущен в эти стены злой дух, который одним взглядом высосал жизнь из ее груди… Горе мне! Лучше бы моим глазам не смотреть на светлый лик Гелиоса… Горе мне! eheu! eheu!..
Цезарь, все повышая голос, огласил зал отчаянными воплями. Петроний мгновенно решился поставить все на один бросок костей. Протянув руку, он быстро сорвал с шеи Нерона шелковый платок, который тот носил постоянно, и приложил к губам Нерона.
– Цезарь! – торжественно произнес он, – сожги Рим, сожги с горя весь мир, но сохрани нам свой голос!
Изумились все присутствующие, остолбенел на мгновение сам Нерон, – один только Петроний стоял невозмутимо. Он хорошо знал, что делает: Петроний не забыл, что Терпносу и Диодору был отдан приказ, не смущаясь, закрывать цезарю рот, чтобы его голос не пострадал от излишнего напряжения.
– Цезарь, – продолжал Петроний столь же внушительным и скорбным тоном, – мы понесли безмерную утрату, так пусть же останется нам в утешение хоть это сокровище!
Лицо Нерона задрожало, и вскоре из глаз его полились слезы; положив руки на плечи Петрония, цезарь вдруг преклонил голову к его груди и стал повторять сквозь слезы:
– Только ты, Петроний, вспомнил об этом, только ты, Петроний! Только ты!
Тигеллин позеленел от зависти, а Петроний снова обратился к Нерону:
– Поезжай в Анций! Там она явилась на свет, там тебя осенила радость, там снизойдет на тебя успокоение. Пусть морской воздух освежит твое божественное горло; пусть грудь твоя подышит соленой влагой. Мы, твои верные слуги, всюду последуем за тобой, и когда утолим твое горе сочувствием, ты утешишь нас своей песней.
– Да, – жалобно ответил Нерон, – я напишу гимн в честь ее и положу его на музыку.
– А потом ты поедешь в Байи, оживишь себя лучами жаркого солнца.
– А затем поищу забвения в Греции.
– В отчизне поэзии и песен!
Тяжелое, удрученное настроение постепенно
Увы!