Дьявол. Александр Валентинович Амфитеатров
как же? И, если даже умудришься, как быть уверенным на этой земле и в этом воздухе, пропитанных нечестием и грехом, что сохранишь чистыми мысль свою и сердце?
Но Сатане мало соблазнов и козней, так сказать, оборонительных. Он переходит в наступление, со всех сторон осаждает вновь основанную церковь, день и ночь таранит он ее стены и успешно пробивает их, то стараясь утопить христову веру в крови воздвигаемых гонений, то увлекая бесчисленное множество агнцев паствы христовой в пагубные ереси. Наглядность столь очевидно царящего зла все более и более смущает веру в победу христову как факт, уже бывший, и обостряет надежды на второе пришествие, которого ждут скоро, скоро, и вдохновенные ясновидцы, вроде автора «Апокалипсиса» Иоаннова, упования эти подогревают своими обещаниями.
Но второе пришествие не спешит, и извечное зло стоит, как было, и даже растет. Тогда, под давлением этой бесспорной осязательности, в христианстве начинается реакция в сторону дуализма. Церковь выделяет множество еретических сект, из которых многие проповедуют дуалистическое христианство, мало чем отличающееся от персидского язычества. В теориях гностиков Сатана вырастает значением, понимаемый уже не как порочный и падший узурпатор, подхвативший отпавшие от божества средства и свойства зла, но как создатель вещественного мира, как самостоятельное и независимое злое начало, современное добру и находящееся с ним в борьбе. Это возвеличение Сатаны не остается без влияния на теорию искупления. Климент Александрийский (ум. 217) и Ориген (ум. 253) еще утверждали, что вся тварь, не только люди, но и сам дьявол, рано или поздно возвратятся к богу, а бл. Августин (354–430) уже полагает, что бог спасет лишь немногих избранных, большая же часть рода человеческого достанется в добычу дьяволу.
В столкновении противоположных доктрин и влияний, в взаимообмене философских миросозерцаний, в особенности в соприкосновениях неоплатонизма с каббалою, в блестящей фантастике ересей и борений их с еще колеблющимся ортодоксальным догматом, в наплывах из чудовищного языческого синкретизма последних лет римского язычества сложилась почти не поддающаяся определению смесь нелепых верований и безумных культов, из хаоса которых, конечно, не один элемент вошел в состав все растущего образа Сатаны. И, когда, наконец, церковь, восторжествовав и над язычеством, и над собственными внутренними бурями, вознесла над миром и властно утвердила свой догмат, то – одинаково был готов уже и новый христианский Сатана, с новой, паче прежнего страшной, властью.
Христиане считали языческий мир созданием Сатаны. Историк скажет: напротив, Сатану воображение христиан создало по языческому миру. Без нравов Римской империи Сатана был бы очень отличен от того, каким он явился в средние века. Весь разврат, все гнусное и дьявольское, чем облепилось в упадке своем величие языческой культуры, объединяется и сгущается в идее Сатаны; он делается естественной приманкой для всего бесконечного