Марья Лусьева за границей. Александр Валентинович Амфитеатров
радостным ритмом.
Иван Терентьевич с узенькими блестящими глазками бросал умиленные взоры на пестро разряженных женщин, во множестве сидевших за столиками, преимущественно, подоконной линии, – группами: кто играя в кости и карты, кто за кофе и шоколадом – и восклицал восторженно:
– Девья-то! девья-то! Миллион двести тысяч! Господи ты Боже мой! И – какие все нарядные да видные, Бог с ними…
А вы еще ругаете итальянок, будто – только слава, что хороши, а на самом деле – красивой и породистой днем с огнем не сыщешь!
– Согласитесь, однако, что мы нашли этих красавиц как раз именно не днем, а только ночью.
– Просто обидно, что поутру надо уезжать! В каждую подряд влюбиться готов. Разве остаться денька на три? Матвей Ильич! А?
– Ну нет-с! Это – дудочки… Довольно в Вене куролесили. Берегите карман. У нас еще Монте-Карло впереди.
– Да что же? Чертова рулетка все равно слопает, сколько ни привезем… Лучше меньше, чем больше.
– Ну, я другого мнения.
– Уж не выиграть ли надеетесь? Шалости, батенька! Скорее рак свистнет… Знаете ли: черта ли мы будем дальше тянуть это коричневое пойло? Что-то душа простора просит. Закажем-ка два флакончика шампанского да пригласим которую-нибудь из этих душек, чтобы содействовала веселости и умягчению нравов…
– Поздно. Сейчас каждая мечтает уже не об ужине с вином, а – зацепить бы компаньона, который даст заработать…
– Ничего! Можно и на этот счет успокоить. Посулим бумажку в 50 лир, – каждая почтет за честь и благополучие.
– Пятьдесят лир! Эка вас разбирает! Москвич! А еще читает мне лекции о парижских «су-солях»… Там за двадцать франков садится к вам такое блондовое фру-фру, что – показать у нас в К. подобный туалет, так половина дам заболеет от зависти, а губернаторша удавится.
– То – Париж, а в провинции цена шику растет!.. Так как же, Матвей Ильич? Ангажируем что ли?
Матвей Ильич оседлал нос золотым пенсне, проверил пестрый ряд красавиц и пожал плечами.
– Не знаю, чем вы восхищаетесь, – брезгливо сказал он. – Вы, должно быть, больше меня вина этого сургучного выпили. Головки есть красивые, согласен, да… глаза, волосы… в чертах статуйное что-то, правда… Но зато…
– Матроны, Матвей Ильич! – лепетал Иван Терентьевич, блаженно жмуря глаза, – смею вас уверить: настоящие римские матроны!
Матвей Ильич усмехнулся.
– То-то и нехорошо, что, пожалуй, вы правы: уж даже слишком матроны. Ни одной молоденькой. Все – держаный товар, лет за двадцать за пять, а то и ближе к тридцати. Намазаны густейте. И толстухи какие! Словно из гарема персидского шаха сбежали…
– Ватою, поди, сплошь обложены: потрафляют на южный вкус.
– Фигуры, Бог их суди, ужасные. Хороши, нечего сказать, портнихи в Милане! Что ни женщина, то куцая талия и квадратная спина. Материи дорогие, а фасоны прошлогодние, и выбор цветов – с лубочной картинки… Героини не моего романа.
– Вот привередник! Слушайте: да что я – навек жениться что ли вам предлагаю?