Город лестниц. Роберт Джексон Беннетт
поверь, это звучит… очень своеобразно.
Воханнес тихо охнул:
– Боги мои, Шара, ты что, не знаешь, что я ничего такого не…
– Я знаю. Что ты не имел в виду. Я знаю, что для тебя это совершенно невинный оборот речи. Но принадлежать кому-то, быть чьим-то – поверь, здесь в это вкладывают совершенно другое значение. Мы так не выражаемся. Потому что люди не забыли – каково оно было. Тогда. В прежние времена. Они всё помнят.
– Помните, говоришь? – неожиданно зло отозвался Воханнес. – А мы – не помним. Мы потеряли нашу память. Ее у нас отняли. Твой проклятый пра-пра-пра-хрен-его-знает-дедушка и отнял.
– Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда…
– Знаю, а как же. Но, видишь ли, в чем дело. Твой народ хранит свои воспоминания. Даже самые неприятные. Вам разрешено учить нашу историю. Твою мать, да здесь в библиотеке больше информации по нашему прошлому, чем у нас на Континенте! Но, если я попытаюсь провезти домой хоть одну книгу, меня оштрафуют. Или арестуют. Или вообще не знаю что со мной сделают. Вы же и арестуете.
Шара смущенно притихла. Оба развернулись к реке. В камышах лебедь изогнул длинную белую шею и ударил черным клювом. Потом вскинул голову – с зажатой в клюве крохотной белой лягушкой. Та жалобно сучила лапками.
– Ненавижу, – пробормотал Воханнес.
– Что ненавидишь?
– Что мы разные.
И надолго замолчал.
– И то, что мы, похоже, не очень-то хорошо знаем друг друга.
Шара наблюдала, как гребцы мчат свои суденышки по реке. Вздувались блестящие от пота мышцы. Сначала промчались девушки, а за ними – юноши. Одеты они были гораздо легче, и мускулатура просматривалась прекрасно.
Ей показалось? Или шишка у нее за спиной стала тверже, когда юношеская команда вырвалась на утренний свет из тени ив?
Он вздохнул:
– Ну и денек.
Мы не можем быть самими собой. Нам не разрешают. Быть собой – это преступление. Быть собой – это грех. Быть собой – это воровство.
Мы – работа. Только работа. Мы – древесина, вырубленная из деревьев родного края. Мы – руда, исторгнутая нами из костей нашего края, мы – кукуруза и пшеница, что мы выращиваем на наших полях.
И мы никогда не будем иметь части во всем этом. Мы никогда не будем жить в домах из срубленных нами деревьев. Мы никогда не сможем отковать и выплавить инструменты из металла, который мы добыли. Все это – не для нас.
Мы живем не для себя.
Мы живем для тех людей, что живут за большой водой. Для детей богов. Мы для них – такой же металл, камень и дерево, они нами пользуются.
Мы не протестуем, потому что у нас нет голоса. Иметь голос – это преступление.
Мы даже и подумать не можем о том, чтобы протестовать. Думать о таком – преступление. Вот эти слова – слова, что вы слышите, – они украдены у меня.
Мы – не избранные. Мы – не дети богов. У нас нет души, мы дети праха, мы как грязь и глина.
Но если это так, то почему боги нас вообще сотворили? И если наше предназначение – только трудиться ради чужого блага, зачем они дали нам разум, зачем одарили желаниями?