Записки причетника. Марко Вовчок
начал шептать еще тише, и я не мог уж ничего разобрать.
– Что ты! – сказал отец. – Тебе померещилось! Я сам видел, как он нынче поутру остановил Софрония и так с ним разговаривал…
– Целует ястреб курочку до последнего перышка! – отвечал пономарь, моргая то тем, то другим оком и с самым зловещим выражением.
Встревоженный отец в тот же вечер спрашивал Софрония:
– Софроний, чего ты закручинился? Что там у вас с ним? Говорят, он у тебя попортил…
– Не поймал, так и вором назвать не могу! – ответил с некоторым раздражением Софроний.
– Ну и слава богу! ну и слава богу! Это ты справедливо говоришь… и хорошо рассуждаешь… Так чего ж ты кручинный ходишь?
– Да на свете больше печали, чем радости, а я как та Маремьяна старица, что за весь мир печалится! – ответил Софроний с улыбкою.
Но улыбка эта была исполнена горечи и не разъяснила, а еще пуще омрачила его угрюмое лицо.
– Конечно! конечно! – проговорил отец. – Больше печали, чем радости! Гораздо больше!
Он несколько раз глубоко вздохнул и вскоре затем ушел, вспомнив, что не задал скоту корму на ночь.
– Вы очень похудели, – сказала мать Софронию.
Софроний сидел на скамье, облокотись на колени и подперши руками голову. При этих словах он поднял лицо и поглядел пристально, с великою грустию, на мать.
– И вы не цветете, – сказал он.
– А вы плохих примеров не берите! – сказала мать улыбаясь.
Она как бы шутила, но из-за шутки слышалось столько живого участия, что даже я, бессмысленный отрок, был этим взволнован.
– Что такое случилось? – прибавила она.
– Что случилось? – почти вскрикнул Софроний, быстро поднимаясь со скамьи. – То, что случается вот уже целую зиму! Он мне покою не дает ни днем, ни ночью! Мне не волчьих капканов жаль, не плетня, а жжет меня обида! Что я ему сделаю? Он за тремя оградами сидит!
При этом Софроний с такою страстию ударил кулаком по столу, чго стекла в окошках задребезжали.
– Он нарочно вас дразнит, – сказала мать.
– Знаю! Знаю! Ведь каждое его подлое слово меня словно каленое железо жжет, а я все молчу! Уж мне горло сдавило!
Он подошел и сел около матери, на лавке.
– Я думал: брошу, уйду – да нет! Будет заедать другого, третьего – останусь! Сам пропаду, а его…
В эту минуту послышался в сенях кашель возвращавшегося отпа. Софроний встал, сказал «прощайте» и направился к двери.
Мать тоже встала.
– Софроний! – сказала она.
Он приостановился, а она сделала несколько шагов к нему и с глубоким волнением проговорила:
– Вы себя поберегите! Уж сколько хороших людей… Голос ее прервался, и слезы хлынули из глаз, но она тотчас отерла их, овладела собою и договорила:
– Уж сколько хороших людей даром пропало! Вы не отступайтесь от своего, только будьте осторожны! Будьте осторожны!
– Спасибо, – ответил Софроний. –