Пора Домой. Лев Енец
приходит домой пьяным, зеленые, как… глаза какой-то твари?… Это цветок или животное?… Лучше отвести взгляд, и идти быстрее, быстрее, быстрее…
Рассматривание цветов, как понимаете, слабо помогало отвлечься (особенно учитывая то, что некоторые цветы сами за ним наблюдали, поворачивая вслед за ним бутоны), но лучше так, чем оборачиваться и видеть мужика, вечно роняющего свою сгнившую челюсть.
Праздник смерти и жизни здесь был неугомонным, жутким. Корни вылезали и вгрызались обратно в землю в прямом смысле на глазах, листья на ветках раскрывались и закрывались с интервалом всего в восемь секунд. Он считал. Провел тут слишком много времени. Лучше смотреть, как закрываются и открываются цветы на деревьях, чем как открываются и закрываются глаза уставившегося на него покойника. Растение могло дать росток на закате, а завянуть уже с сумерками, предварительно обзаведшись потомством, и снова все сначала. Для девочки-рыси это было обычным делом, и она в свою очередь поражалась рассказам о медлительности природы в его родных местах.
Она спасла его от долбанной черепахи. Это ведь милейшие существа, почему здесь это трехметровые монстры с выдвигающейся змеиной шеей еще чуть ли не на километр? Он думал, что это просто большой камень, покрытый мхом, по которому почему-то не ползают всякие твари, вот он и решил на него сесть и осмотреть ногу. Кто же знал, что это чей-то панцирь.
Нет, вы только вдумайтесь. Девочка, вдвое его меньше, и, наверное, в сто раз младше, с легкостью отбила его у этого зверя. Правда, точно утверждать он не мог, потому что вырубился еще в воде, а очнулся уже основательно далеко от того места, но ведь силы у нее хватило, чтобы его дотащить. Ладно, она могла и приукрасить события, но все же.
– Джо-о-о-н-ни, ствайс-с-я. Жна твоя любить уже не так тебя твоя.
Джон, несмотря на частый отдых, быстро уставал, все тело ныло. Весь день он шел, шел и шел. Это было слишком много для больной ноги – за густыми стволами и листьями деревьев неба никогда видно не было, но он знал, что Светило снова садилось. Воздух стал еще чище и еще холодней, в этом сумасшедшем месте всегда холодно, лучи солнца не пробиваются сквозь частые ветки деревьев. И мертвых в его отряде прибавилось. Он оперся плечом об иссушенную высокую корягу, чтобы перевести дыхание. Мертвые, подражая ему, садились на пол, или наворачивали круги вокруг, хромая как он. Эта девочка, «Рысью себя назвала, странная», сказала, что эти ублюдки не знают, что мертвы. Все они прекрасно знают. Знают и издеваются.
Женщина, лицо которой почти полностью закрывали мокрые черные волосы, не переставала шипеть: «Ствайся здеся, Джонни, жна твоя любить нет твоя…». Интересно, искала его девочка? Спарк цыкнул. Надо было расспросить ее побольше об этих местах. «Кто мне поверит, когда я вернусь?». Если он вернется. «Вернусь, конечно. Я почти уже вышел». Наверное. «Черт, а ведь они могут просто обвинить меня в сумасшествии. Скажут – все, Джонни, мальчик, твоя дура-жена давно вышла за другого. И отдала ему все твои земли, все твои изобретения, все твое вино, и дети твои теперь тебя ненавидят. Красные леса? Мертвецы? Джонни, да ты