Беглянки. Оксана Якубович
шум дождя за стеклами сразу сделался сильней, отдельные капли громко стукали по карнизу, как будто просились войти.
Интересно, как там Гелия? Если она голубя приняла Бог знает за кого, то сейчас, в темноте, запросто решит, что кто-то скребется к ней в окошко. Ерунда, конечно…
По карнизу забарабанило сильнее, и мне вдруг показалось, что это действительно не дождь. Звук был неправильный.
С перепугу спина прилипла к постели, сердце колотилось, как бешеное. Скорей прекратить выдумывать! Еще немного, и я, пожалуй, окажусь опять в боксе, на соседней кровати с Гелией.
Медленно – медленно повернуть к окну голову. Никого.
Тогда я отогнула занавеску и посмотрела. Влажная чернота и ничего больше, только видно, как внизу в свете дворового фонаря мелкими искрами сеется дождь.
За спиной, в душной темноте палаты, всхрапнула Любаня. Вот у кого сон всегда здоровый и крепкий, даже завидно. Дома я бы сейчас зажгла лампу и читала, пока нервы не успокоятся, но здесь это не прокатит. Любаню из пушки не разбудишь, но Елена Прекрасная непременно проснется и начнет возмущаться.
Я накинула халат и прикрыла за собой дверь палаты. Если встречу сестру, скажу, что не спится, можно будет таблетку попросить. А если нет… вдруг повезет и удастся проскользнуть незаметно в бокс, проведать, как там Гелия. Сейчас я верила на всю катушку – ей действительно грозит опасность.
Когда днём Наташа прогнала меня в палату, я не успела об этом подумать. До самого ужина перед глазами стояло то, что я успела увидеть за короткие полминуты.
Башня Пернатый Лев – сказала Гелия. Но ведь так не может быть, не бывает! Гелия обманула меня, это самый натуральный гипноз.
Когда в коридоре забрякала тележка с ужином и санитарка Зинаида выдала мне тарелку вечной рисовой запеканки, облитой бледным столовским киселем, я окончательно утвердилась в этой мысли. Сразу сделалось так плохо и обидно, хоть плачь, и я решила, что знать не знаю никакой Гелии, пусть ее пудрит мозги кому – то другому, только не мне. Ну невозможно поверить в то, чего не бывает!
Но теперь, ночью, в заснувшем отделении – кстати, как странно пуст освещенный лампами коридор, под шелест дождя за окнами…
– Куды наладилась – то, Серафима?
От неожиданности я подпрыгнула и коленкой врезалась в стоящие у стены носилки – каталку.
– Ты что, Ерофеич? Разве можно так пугать, из стен выскакивать? У нас же сердечное отделение!
– А ты меня, Серафима, уму – разуму не учи, я здеся без малого полторы сотни годов порядки блюду! Опять же – ты девка крепкая, Францевич вон давеча баил, процесс твой на ремиссию пошел. Никуды твое сердце не денется.
– Правда? – я сразу забыла сердиться на Ерофеича. Если Анатолий Францевич сказал, значит, я действительно могу поправиться совсем. – Ты точно слышал? Кому это он говорил, заведующей?
Ерофеич кивнул и напыжился, важно заложив шестипалые косматые ладони в карманы полосатой пижамы. Как всякий нормальный домовой, он старается соблюдать униформу родного учреждения, и его запросто