Вождь и культура. Переписка И. Сталина с деятелями литературы и искусства. 1924–1952. 1953–1956. Отсутствует
налево, – голос у нее сладкий-сладкий…
Я шла по толстой полотняной дорожке, стараясь ступать на носки, но туфли отчаянно скрипели. Дверь поддалась упруго и мягко. В большой комнате за конторкой, обставленной телефонами, сидел человек.
– Вы Микулина?
Я утвердительно кивнула головой. Из двери, которая направо, вышел очень худой и длинный человек с лохматой головой. Это был Товстуха, секретарь Сталина. Он посмотрел на меня и сказал, показывая рукой на дверь налево:
– Идите к Сталину.
– Одна? – Более глупого сказать, конечно, было нельзя, но у меня был такой испуганный, жалкий вид, что Товстуха добавил:
– Да не бойтесь Вы так.
Еще один шаг через порог, и я в кабинете. Я не увидела ничего: ни обстановки, ни комнаты, ничего, кроме фигуры в темном костюме, идущей спиной ко мне по дорожке к столу. Еще секунда, и фигура, сделав три шага, обернулась и пошла ко мне навстречу. Я увидела не то резкое, строгое лицо, которое стоит у каждого из нас на столе и которое смотрит со всех витрин в городе. Нет, я увидела бесконечно добрые глаза и незабываемую улыбку. И все лицо было мягче, округлей и окружено пеплом волос. И густые волосы, зачесанные кверху, и усы, все было пепельное от седины. И первая мысль, мелькнувшая у меня, была: Сталин поседел. И от этого он стал удивительно близким.
Улыбающееся лицо наклонилось ко мне:
– Это Вы – Микулина? Вы написали книгу? Ну, здравствуйте.
Крепкое, сильное пожатие горячей сухой руки, я вся, красная от смущения, сижу в кресле у стола.
А через стол на меня смотрит все время в улыбку сталинское лицо и такие умные глаза, видящие насквозь все самое сокровенное.
– Вы хотели мне что-то сказать?
– Я ничего не скажу, потому что я страшно боюсь и совсем обалдела, – пролепетала я.
– Ха-ха-ха, – засмеялся Сталин. И в смехе показались зубы. И все лицо, усеянное крупными рябинами, тоже засмеялось.
– Боитесь? Не надо бояться. Расскажите, почему Вы написали эту брошюру?
– А как Вы ее находите? – это я говорю.
Он похлопал рукой по моей рукописи, лежавшей у него на столе.
– Правдивая книга, в ней действительно показана жизнь фабрики. А откуда Вы знаете производство? В книге затронуты специальные вопросы, – спрашивает Сталин.
– Я жила в текстильных районах, и потом, я знаю некоторые производства…
– А что? – И он ближе наклоняется ко мне, и глаза смеются, смеются без конца. – В партию не берут?
Я заряжаюсь его весельем и отвечаю, улыбаясь: нет, не берут.
– Говорят, небось, буржуазный элемент?
Мне хочется его расцеловать, расцеловать каждую рябиночку, и я, улыбаясь во весь рот, повторяю за ним: буржуазный элемент.
– А как с комсомолом?
Я коротенько говорю о мужьях-коммунистах, у которых жены-комсомолки постепенно превращаются в домашних хозяек.
На минуту лицо его сереет и делается строгим.
– Да, в быту коммунисты часто бывают плохими учителями. Ну, ничего, это изживется. – И он снова смеется и, вставая, говорит: – Езжайте в совхоз, пишите