Безумие. Елена Крюкова
зеркало. Синий рефлекс на щеке. Синяя жила на шее. Бьется.
И глаза твои бьются, горят.
Ты не отдашь свою жизнь так просто, за пятак, за понюх табаку. Хотя когда денег нет – боже, как охота курить! Не жрать. Не танцевать. Не возить кистью по холсту. А смолить.
Дымить и погибать в крутых, густых, серых, синих, снеговых клубах дыма.
Воздух твой дым, волосы твои дым. Черные, страшные, грозные, лохматые, – туча, а в ней молнии седины. Жизнь твоя гроза, и ты гремишь и гудишь, и ты исходишь красками и поцелуями, сходишь на нет, а за спиной – тенью – она. Та, что придет за тобой.
Она не в белом халате. В черном.
Зажмурься и не гляди на нее. Лучше станцуй ей.
Свет из угла: в пустой консервной банке – все шпроты подъели, и грязная вилка пьяно рядом лежит, уснув – длинная амбарная свеча. Белый парафин оплавился, края мягко сползают вниз, настывают угрюмыми сталагмитами. А свет – вверх. Пронзает табак и мрак. Наставляет острие горе. В потолок. И в потолке – дыру прожжет. И в дыру выйдет весь людской смог. Весь перегар. Весь запах кольцами нарезанного лука. Весь ужас зубастого, хищного хмельного поцелуя. Все крики, поздравленья и скандалы. Весь, до крошки и капли, тихо сочащийся вокруг, в никуда, плач – то ли женский, то ли детский.
Ты тоже была ребенком. Когда-то.
Все когда-то были детьми. Но это уже неважно.
Лампа под абажуром перегорела. Мрачно виснут бахромой инея пыльные шелковые кисти.
Кисть абажура. Кисть скатерти. Кисть руки.
Колонковая кисть; свиная кисть, мощная щетина.
Только такими кистями и можно написать жизнь.
Что?! Жизнь?! Да разве сейчас разрешено писать жизнь?!
Дьявол! Не жизнь разрешено сейчас писать! А ее жалкое подобие!
Не холсты надобны, а транспаранты!
За плакат – заплатят. За обнаженку – посадят!
Врешь, уже не посадят. Уже… не…
Мужчины ловят тебя за локти. За подол. Задирают платье твое.
Под тканями – под бездарными нищими драпировками – богатая, щедрая обнаженная натура. Выпуклые мышцы. Четкие резкие ключицы. Железные икры. Веревочные сухожилия. Налитые чугунные груди. Шея торчит башней. Ползут змеями волосы. Узор первых морщин – по впалым голодным щекам. Манита, ты больше пьешь, чем ешь! Поела бы хоть что-нибудь!
К чертям еду. Есть не хочу.
Повернулась, взмахнула рукой с бутылкой. Сама потянула подол вверх, к животу. Сверкнул бутылкин бок, мазком перламутра внутри раковины, и объем тут же потерял свой выгиб, сделался нутром, ямой. На дне ямы плещется водка. Это твоя вода. Витька Афанасьев тайком, в области, в глухой деревне, расписывал храм – писал Христа, ходящего, руки раскинув, по синему морю. Вранье! Сказки для детского сада. Детки, не писайте в штанишки, а то придет злой дядя Витя Афанасьев и всех вас нарисует! Как вы по воде по приказу ходите, ревете коровой, боитесь утонуть.
Что нарисует – то и сбудется.
Под складками красивого замызганного платья – лучшая портниха Горького шила! – яснее, резче обозначились наплывы плеч и безумный коромысловый изгиб талии. Плоский твой живот, женщина, уже начал толстеть. Горе не беда! Сегодня баба нежная, а завтра баба снежная. Колени и так на виду. Художники,