Ярмарка. Елена Крюкова
пальцами пуговицы куртки, и глаза его тоже блестели.
– Когда ты уходишь, будто руку мою отрезают, будто ногу, – бросил он.
Мария взяла его ладонями за щеки, приблизила лицо к его лицу и сказала, глубоко, как в озеро, заглядывая ему в глаза:
– Душа моя обнимает твою душу. Люди телами обнимаются и любятся, а мы – душами. Это бывает так редко. Этого, наверное, почти не бывает. Всем нужна постель. А мне нужно сердце твое. А тебе – сердце мое.
Он наложил губы на ее губы, вдохнул в нее воздух, и она весь выпила его, вобрала.
На улице уже мела метель. «Работы будет завтра», – подумала Мария и подняла воротник куртки. Не качайся, ступай ровно, так, вот так.
Ключом от дома она открыла домашнюю дверь.
Петьки дома не было.
Не успела она подумать: где же шляется? – как за дверью застучало, загрохотало, и сначала загремели в дверь кулаками, потом истошно зазвенел звонок. Мария распахнула еще незапертую дверь. Она еще в куртке перед зеркалом стояла, не успела снять.
Чьи-то руки втолкнули, вывалили на нее тяжелое, шаткое тело. Тело стало падать, и она подхватила его на руки, и только потом поняла, что это ее сын.
– Петька! – крикнула Мария, и перед глазами у нее пьяно потемнело. – Петька! Кто тебя избил!
На Петре живого места не было.
Синяки. Кровоподтеки. Ссадины.
Кровища хлестала из перекошенного, как в глумливой ухмылке, рта.
– Мама, – сказал Петр нутром, утробно, – мама, ты не… Мама, зубы вставлю…
– Что с носом?!
– Уже вправили, – выхрипнул он.
Мария доволокла Петра до дивана, уложила. Вернулась к двери, заперла ее.
Бросала одежду прямо на пол, резко, грубо сдирая ее с себя. Пустила холодную воду в каморке, где стояла ванна на чугунных лапах.
Крикнула оттуда:
– Кто тебя?!
Петр молчал.
Мария намочила полотенце в холодной воде, подошла к лежащему на диване Петру, обтерла ему лоб, руки, расстегнула куртку, рубаху, обтерла грудь. Плакала. Слезы сами лились.
– Мама, – сказал Петр кровавым ртом, – мама, от тебя водкой пахнет.
– Кто тебя, скажи…
Она рыдала уже в голос.
Петр двинул рукой и застонал. В заплывших синяками глазах у него плясала, как метелица, ярость и злоба.
– Это тебе не твои книжные герои, мать. Это… жизнь.
ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:
«На картине «Лотос» живописца Федора Михайлова изображен роскошный, ярко светящийся гигантский цветок. На густо-синем, почти черном фоне, символизирующем черную равнодушную пасть бесконечной Вселенной, вспыхивает бело-золотой костер. Языки его огня, отсвечивающие то алым, то парчово-золотым, то нежно-розовым, то снежно-синим, напоминают лепестки распускающегося лотоса; здесь, у Михайлова, космический цветок сакрален, он одновременно – и священный небесный огонь, и знак живой любви, обреченной на смерть и несущей чистую радость, вспыхивающей между двумя бесконечностями, между тьмой и тьмой – до рождения и после ухода из красоты и ужаса бытия».
– Я