Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов
крутит головой парень. – А по матушке?
– Петрович.
– Врешь, это – по батюшке, а по матушке – Маланьич. А по сестре?
– Петрович.
– Вот ты какой дурак! По сестре ты – Матреныч.
– Матреныч.
– Ну, говори теперь сразу.
– Петрович, Матреныч…
Я забываю, и мне стыдно. Пытаюсь вырваться из его рук, но они – такие волосатые, крепкие. Я только жмусь. Он научил меня скверно ругаться и посоветовал повторить это за обедом, за что меня похвалят и дадут гостинец. Когда я так сделал, все положили на стол ложки и смотрели на меня во все глаза. Я повторил. Отец вытащил меня из-за стола и бил, расспрашивая, кто меня научил и когда.
Я говорил:
– Чужой парень.
А ему нужно знать, как парня зовут. Подумав, что я скрываю из упрямства, он бил меня еще то хворостиной, то веревкой.
Потом мать сказала:
– Будет, он еще не понимает… Брось, Петрей!
Мать моя редко смеялась. Девушкою она любила одного парня и семнадцати лет вышла за него замуж, но, копая осенью в овраге торф, этот парень простудился и умер. Замужество ее продолжалось два месяца. Мать не любила говорить о том, как ей было тяжело и как она плакала.
Через шесть недель после поминок деверь сказал матери:
– Шла бы, девка, к отцу, теперь ты лишний рот у нас.
Мать подчинилась.
Когда она лето работала, родители молчали, но к зиме стали попрекать то тем, то этим, придираясь ко всякому слову.
– Замуж выходи, – говорили ей. – Тебя и так кормили до семнадцати годов, а теперь опять навязалась на нашу шею!..
А мать было решила замуж не ходить. Тогда они сговорились с кем надо и выдали ее вторично за моего отца, Петра Лаврентьевича Володимерова.
Мать вопила во весь голос, грозила утопиться иль чего-нибудь еще наделать, а бабы ее урезонивали:
– Не глупи, Маланья… Эка, право, ты! Поплачешь малость и забудешь… Перестань!..
Так оно и вышло: мать поплакала и перестала.
Помню, в троицу как-то сижу у окна. Отворяется дверь, входят мать и отец, за ними чужие мужики и бабы – все навеселе. Помолившись богу, расселись по лавкам, на скамейке и кутнике. Одна баба – в желтом завесе, выступив на средину избы, подбоченилась и стала плясать, помахивая белым платочком: «Й-их! й-их! чики! чики!» – а мать хлопала в ладоши, смеялась и пела:
Вот Егор, ты Егор
Да Егорушка,
Кучерявая твоя
Вся головушка.
Я подсел к ней поближе, тоже смеюсь:
– Ну-ка, мама, еще! Ну-ка еще!..
Приходи, кума, за медом – меду дам,
Приходи, кума, вечерять нынче к нам!.. –
запела мать другую песню. Обернувшись, обняла меня за шею и сказала:
– Загуляли мы нынче, сыночек! Троицу веселую справляем!
Я эту сценку хорошо помню, тогда было много солнца и у всех – милые, славные лица. К нам в окна смотрела молоденькая нарядная береза, тоненькая и нежная, как церковная свеча, а по улице ходили девушки и пели весенние, звучные песни; мать моя тоже смеялась и пела.
Еще