Волжский рубеж. Дмитрий Агалаков
идтить! – прислонив к груди винтовку, тихонько рассмеялся невысокий рядовой Томского полка Иван Журавлев другим солдатикам. Всех укрывала покуда черноморская предрассветная темень. После проливного ночного дождя было сыро и холодно. Осень и здесь, на юге России, потихоньку брала свое. Иван полез в карман за табаком и бумагой. – А ты радуйся, Гаврила, – обратился он к смурому товарищу, – самому думку думать не надо, сердце рвать. – Иван встряхнул плечами. – А зачем? Дали команду: принимай смертушку и шагай себе вперед с удовольствием!
– Тьфу на тебя! – сплюнул Гаврила – настоящий гигант. Родом он был из Коломны и полностью оправдывал свое прозвище «верста коломенская». Так его и прозвали рядовые сослуживцы, «верстой» он и мерил версты нелегкой солдатской службы. – Подрезать бы язык твой, Ванька, ополовинить бы! Нашел время шутковать, дурачина!
Иван Журавлев, тихонько скалясь, положил на ладонь бумагу, старательно рассыпал по ней табак. Многие служивые, только что выкатившись из крепости, тоже крутили свои цигарки, закуривали. И ждали нового выпада языкастого сослуживца.
– А ты подрежь, – беззаботно пожал плечами Иван, – ополовинь, родной человек. Мне так радостнее будет! Молчание оно ведь что? – Он внимательно оглядел слушавших их диалог солдат, – золото, Гаврила, золото! А я все бедняком-оборванцем хожу. В одном кармане дыра с орех, в другом – мышь с голоду подыхает. – Он скрутил цигарку, ловко облизал край бумаги, слепил ее. – Кому я такой нужен? А коли язык отрежут – сразу разбогатею! А как иначе? В парчу и золото оденусь. – Журавлев чиркнул спичкой, прикурил, сладко затянулся. – Стеньку, милую мою, у Порфирия Пантелеймоновича Кудрявцева, соседа барина нашего, выкуплю. Приду к нему, промычу: здрасьте, мол! Вот вам золотишко, Порфирий Пантелеймонович, а вы мне девку-то мою возверните. Ее наш барин-то спьяну вам за пять рублей продал. Карты все да вино тому виной! Хоть я ползал перед ним на коленках, говорил, отдайте меня в солдаты, да хоть на всю жизнюшку отдайте, Стеньку только возверните в отчий дом. А он, барин-то мой, мне: поздно, братец! Слов назад не беру! Долг карточный – свое великое право имеет над человеком. Да и приглянулась она соседу моему Порфирию, ох приглянулась! Так вот, Порфирий Пантелеймонович, золотишко я вам принес! – за вечное молчание мое, за язык мой усеченный куплено! Мно-ого злата принес!
– А поймет он? – спросил кто-то из строя. – Твой Порфирий-то? Коли мычать будешь?
– Да я так мычать буду, что все поймет! – раскуривая цигарку, усмехнулся Иван Журавлев. – Как медведь с голодухи реветь стану! Жалобно реветь! – он потряс указательным пальцем. – И грозно!
Унтер-офицер Ступнев, уже немолодой, с седыми бачками, проходил вдоль строя. Услышав краем уха солдатский разговор, постоял, послушал, пока на него-то не смотрели. Наконец окрикнул говоруна:
– Журавлев, разговорчики в строю!
– Так точно-с, ваше благородие, разговорчики! – хватая винтовку и пряча цигарку за спину, подтянулся