Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры. Константин Анатольевич Богданов
кровопускания, описывая захолустные бани 1880-х гг., иллюстрирующие в его глазах наследие допотопного (хотя и вызывающего некоторое умиление) прошлого:
На окраинах встречались вывески с надписью: «Здесь стригут, бреют, ставят пиявки и пущают кровь». Такая вывеска бывала обыкновенно над входом, а по его сторонам обычно красовались две большие длинные картины, показывавшие, как это производится. На одной сидит человек с намыленным подбородком, другой держит его указательным и большим пальцами за нос, подняв ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой рукой бритву, наполовину в мыле. На другой стороне сидит здоровенный, краснорожий богатырь в одной рубахе с засученным до плеча рукавом, перед ним цирюльник с окровавленным ланцетом, – значит, уж операция кончена; из руки богатыря высокой струей бьет, как из фонтана, кровь, а под рукой стоит крошечный мальчишка, с полотенцем через плечо, и держит таз, большой таз, наполовину полный крови. Эту операцию делали тоже в «мыльнях», но здесь мальчика с тазом не было, и кровь спускали прямо на пол. «Открывание крови» было любимой операцией крючников, ломовиков, мордастых лихачей, начинавших жиреть лавочников и серого купечества [Гиляровский 1984].
Литературный дискурс, сатирически изображающий традиции «прочищающей терапии», предшествует медицинской критике той же традиции. Но чем определяется возможность самой этой ситуации – ситуации сосуществования конфликтных по отношению друг к другу дискурсов идеологии? П. Фейерабенд показал в свое время, что постулат об инвариантности означения нерелевантен существованию науки как практики познания и идеологического института. Аристотелевская теория движения, теория импетуса, небесная механика Ньютона, электродинамика Максвелла, теория относительности, квантовая теория не выводятся друг из друга, но преодолевают и игнорируют друг друга [Фейерабенд 1986: 91][228]. Торжество целлюлярной теории, пришедшей на смену гуморальной (манифестируемой практиками кровопускания и клистира), также, вероятно, лучше объясняется не в терминах преемственности, а в терминах игнорирования. Противостояние гуморальной и хронологически сменившей ее целлюлярной теории Вирхова выразило собою вполне определенный отказ от эпистемологической парадигмы, предполагающей представление о болезни как о том, что находится внутри пациента и должно быть выведено (вместе с кровью и нечистотами) наружу, прочь из тела. Целлюлярная теория, напротив, подразумевает не только теоретическую акцентуацию понятий «клетка», «микроб», «заражение», но и риторически неспециализированное представление о болезни как о том, что находится вне пациента и готово проникнуть вовнутрь организма[229]. Предположение об условном характере эпистемологической «преемственности» – предположение, на котором настаивал К. Скиннер и его последователи в применении к истории идей [Skinner 1969: 203–207; Skinner 1966: 17–18], – кажется в данном случае тем уместнее, что гуморальная теория ко времени ее «отмены»
«Во второй трети XIX в. существовали по крайней мере три различные и взаимно несовместимые парадигмы: 1) механистическая концепция, нашедшая свое выражение в астрономии, в кинетической теории, в разнообразных моделях термодинамики, а также в биологических науках, в частности в медицине <…>; 2) концепция, связанная с изобретением независимой и феноменологической теории теплоты, которая в конце концов оказалась несовместимой с механикой; 3) концепция, неявно содержащаяся в электродинамике Фарадея и Максвелла, которая была разработана и освобождена от механистических элементов Герцем» [Фейерабенд 1986: 123].
Ср.: [Haeser 1842: 22–34; Hess 1998: 11–30].