Стриптиз на 115-й дороге (сборник). Вадим Месяц
алюминиевых канистр по алюминиевым кружкам. Я говорил не об общении со знаменитостью, я вспоминал черты утраченного рая.
– Утром я шел из барака в сортир, – рассказывал я, – и повстречал вашего Шелленберга. – Вы туда, а мы оттуда, пошутил он.
Меня брезгливо слушали, приподнимая иногда полунаполненные бокалы.
– Тогда, на реке, я признался, что с некоторых пор боюсь прыгать в воду вниз головой: прыгал в детстве и получил травму.
– Ну и не прыгай, – ответил мне Табаков философски. – Я, к примеру, не умею плавать и вовсе не хочу этому научиться. Оставь силы на что-нибудь другое.
Я пробрался к знакомому таперу и попросил сыграть Вертинского. Взял микрофон и заголосил «Ваши пальцы пахнут ладаном», но забыл слова после «дьякон седенький». Пригласил проходящую мимо женщину на медленный танец. Она была в желтом шуршащем платье, дородная, выше меня на голову. Сказала, что собирается издавать в Нью-Йорке модный журнал «Птюч».
– У вас удивительно пустые глаза, – сказал я ей, танцуя.
Вскоре Василий увел меня. Когда они с Борисом выходили на улицу покурить, Сельма сообщила мне серьезным тоном, что ее парень выражал искреннее беспокойство за мое психическое здоровье. Он сказал ей, что ему меня жалко. Что он хочет мне помочь, но не знает как.
– Глубокие соболезнования? – переспросил я издевательски. – Принимаются! Вот она, настоящая мужская солидарность. Скажи, что я им горжусь.
На обратном пути до Нью-Джерси я швырял из окошек Васькиной «Хонды» копии своего первого романа. В те времена я еще был книголюбом. Книжки лежали у него на заднем сиденье на случай, если нужно произвести впечатление. Они шлепались на асфальт возле пожарных гидрантов в виде бесплатной рекламы. Из России мне прислали их целую коробку. Всем, кому можно, я их уже раздарил. Больше желающих не было. Я делал все, чтобы вжиться в образ и оправдать жалость карточного шулера. Я играл в мученичество, имитировал тоску по родине и славе, но не принимал всерьез ни жизни окружающих меня людей, ни своей. Я мог сказать, что перебешусь и одумаюсь, но по большому счету всегда оставался в здравом рассудке. Что бы я ни делал – болтался ли по старым девам или прыгал с поезда, – я смотрел на себя со стороны. Моя счастливая жизнь временно протекала там, где я ее оставил. И я всегда мог вернуться обратно, в отличие от моих множественных друзей и знакомых.
Васька остановил машину у нашего парадного. Я попрощался с ним и уселся на ступеньках крыльца. Стояла теплая майская ночь. В мусорных бочках вдумчиво и медлительно рылись опоссумы. К этим гигантским крысам я уже привык: в заброшенном здании напротив гнездился целый выводок. Горбатые, облезлые, с низко опущенными безобразными мордами, они вели ночной образ жизни и уже не раз доводили женщин до истерики своим видом. Глядя на них, я подумал, что можно одновременно иметь и жалкую, и устрашающую внешность.
Ко мне подошла собака с оборванным поводком на шее и уткнулась мордой в живот. Поджарая, светлая, она казалась