Ловушка памяти. Николай Зорин
в которой лежит мама, пили на кухне коньяк и потому разговаривали довольно громко.
– Ты понимаешь, Толя, это бессмысленно. У нее и раньше бывала депрессия, но никогда это не длилось так долго. Надеяться больше не на что.
– Надеяться всегда нужно.
– Да что ты! Она никого уже не узнает. Она меня и то не узнает. О чем тут еще говорить?
– Детей узнает. С Диной они вполне находят общий язык.
– Не знаю, не знаю! Я вообще уже ничего не знаю. Что делать, не знаю.
– Но развод… Боря, я тебя очень хорошо понимаю, жить с сумасшедшей тяжело и… Вас, конечно, безоговорочно разведут, но… Что ты детям скажешь, как ты им объяснишь?
– Детям так будет лучше. Она не поддается лечению, сам видишь. Что будет дальше? Год, два, от силы три – и она превратится в овощ. Сейчас Дине десять, Диме тринадцать. Пока не поздно, я должен оградить детей от сумасшедшей матери.
– Да что ж ограждать? Мила в больнице.
– Все равно! Ты не понимаешь…
Дальше я слушать не стала. Мне и так все теперь было ясно: отец наш – сволочь из сволочей, а мама – неизлечимая сумасшедшая. У меня есть только Димка. Вернее, у нас двоих есть только мы.
Я побежала в нашу комнату, забралась к Димке под одеяло (он уже спал) и крепко-крепко прижалась к нему.
Бабушка умерла, папа – сволочь, мама никогда не выйдет из больницы. Не поддается лечению. Год, два, три… Никого не узнает, ничего не помнит…
Неправда! Меня она узнает и помнит о бабушке. Плачет о бабушке. Разве сумасшедшие могут плакать о ком-нибудь?
Наверное, могут. Мама – сумасшедшая. Год, два, три – она и меня не узнает.
Она никогда ничего не спрашивает о папе. Ничего и никогда. Мы разговариваем обо всем: о Димке, о школе, о фильме, который стоит мне посмотреть, о книге, которую я сейчас читаю, о том, что я ела на обед. Даже о глупом, впавшем в маразм, старом соседском шпице Кирюше. Мы разговариваем обо всем и обо всех. Кроме отца. Словно его больше не существует. Мама просто вычеркнула его из своей жизни. А виновата я.
Зачем я это сделала? Не знаю. Втайне от всех, втайне даже от Димки (то есть все равно, что втайне от самой себя), я передала маме тот разговор папы с дядей Толей. И даже больше: я его раскрасила, внесла новые детали. Например, зачем-то сказала, что отец собирается увезти нас с Димкой в другой город, причем очень скоро.
– Нужно успеть к первому сентября, так он сказал, – врала я, – чтобы детей не срывать посреди учебного года.
– А что дядя Толя?
– Он согласился, – зачем-то решила я очернить и дядю Толю.
– Что еще отец говорил?
– Он сказал: год или два – и она превратится в овощ, перестанет быть человеком.
Услышав последнюю фразу, мама вдруг страшно побледнела, а потом пошла красными пятнами, отвернулась и долго сидела молча. И тут только я поняла, что наделала, и испугалась, и стала уверять маму, что я все выдумала, что ничего такого на самом деле отец не говорил, что именно сейчас я говорю правду.
– Динка! – Мама наконец повернулась ко мне и заговорила