За колючкой – тайга. Сергей Зверев
жесток, вечером одного из самых своих тяжелых дней на «даче», Андрей, разглядывающий свои расползшиеся по швам сапоги, услышал:
– Литуновский, чтоб тебя!..
Звали его со двора, куда заключенным выход категорически запрещен. После работы и до ужина они должны были находиться в бараке и, если верить «Распорядку дня», висевшему на периодически обновляемом за ненадобностью «Щите информации», приводить себя в порядок. Но как можно привести себя в порядок в бараке, если в нем нет ни воды, ни места, где себя в этот порядок можно было бы привести?
Сердце его дрогнуло, и он, поощряемый хриплыми восклицаниями зэков, натянул на затылок кепи и быстро вышел наружу. Лучше все делать быстро, иначе, в случае неудавшегося настроения, ребята с буквами «ВВ» приведут тебя в чувство, не задумываясь.
– Лечь! Встать!.. Лечь! Встать!.. Лечь!..
Вставать нужно так же быстро. Особенно лютуют два бурята, одному из которых какой-то идиот из командования Сибирского округа внутренних войск присвоил звание ефрейтора. Бурят понял это как расширение и без того безграничных прав и теперь заключает пари со вторым бурятом, они, кажется, из одного улуса, на какой по счету раз зэк свалится и скажет, что больше не может. Здоровья среднестатистического заключенного позволяет получить такую нагрузку на организм не более чем двадцать раз. И с этими чертями неинтересно. Пятнадцать-двадцать «стоек», и зэк признается, что иссяк. Это заканчивается, как правило, тремя-четырьмя пинками по туловищу и обходится без сломанных ребер. Печень и почки не в счет. Кто их здесь проверит, почки и печень, на «даче»? Кедром прибило черта, и всех делов. Буряты тут ни при чем.
Другое дело с этим молчаливым фраером, напарником Зебры. Этого можно загонять до упада, одних «стоек» он делает раз пятьдесят-шестьдесят. Все бы хорошо, но вот… Но вот, сука, издевается же. Уже язык отнимается командовать, а зэчара все падает и встает. От кашля задыхается, руки у него сводит, ноги отнимаются, а встает и падает. Ну не сука ли? Специально, ей-богу. Специально. Показывает, что ему легче заставить бурятов отвязаться, чем лечь и признаться, что плохо. Что голова кружится от постоянного недоедания, ладони саднит, и они ноют… Но не признается, что сил больше нет, не признается. И буряты от этого свирепеют. Каждый раз, когда падает, сапогом в бок бьют, в тот, что правый, где печень, чтобы дыхание сбить, которого уже и без того нет. Могут на руку наступить, тогда встать невозможно, и от подковки стальной вот-вот кость хрустнет.
– Встать, я сказал! Ты не понял, урод?! – И, чтобы понял, в живот.
А второй с руки не уходит, его от смеха распирает.
Но ведь, сука…
Кричат же другие: «Не могу, руку прижал, начальник!»?!
Но ведь он не кричит, животное!..
– Иди сюда, Летун, – сквозь губы-вареники бормочет, щурясь щелками глаз, бурят-ефрейтор. – Лечь. Я пошутил. Телегу видишь?
Литуновский забывает о бурятах. На привычном месте, у ворот «дачи», стоит телега, а на ней – старик из Кремянки. Увидел Андрея, рукой машет.
– Сожрешь