Готическая коллекция. Татьяна Степанова
какой-то шум: треск сломанных досок, вопль изумления и гнева. Его издал человек на подоконнике. Он опустил руки и нагнулся, намереваясь спрыгнуть, но словно какая-то невидимая сила рванула его за плавки, стащив с подоконника. Послышались яростные протестующие вопли. Потом наступила гробовая тишина.
Блондин завороженно смотрел на колокольню, точно не веря в чудо спасения. А потом перекрестился коротким жестом католика.
– Ну, слава богу, – вырвалось и у Кати, – кажется, они успели.
Блондин глянул на нее так, словно только что увидел. Глаза его внезапно наполнились слезами. И Катя была готова поклясться, что слезы были совершенно искренними, столько в этих серо-голубых печальных тевтонских глазах было горячей благодарности, облегчения и религиозного восторга.
– Я молиться. Они его спасать, – он тяжело перевел дух. – Кто они?
– Это мой муж и его товарищ, – вежливо ответила Катя. Все-таки иностранец спрашивал. – Мы мимо ехали, – она кивнула в сторону машины, стоящей с распахнутыми дверями на обочине, – мы приехали отдыхать в Морское. Ехали мимо церкви, видим, этот… ваш… бросаться собирается. Вы его знаете? Кто он такой? Больной, что ли? Или просто до беспамятства напился?
– Ja, ja… – блондин кивнул. Теперь, когда спала острота момента и опасность миновала, речь его стала более понятной и связной. Он явно подбирал слова, строя фразы в уме, как это и делают все, кто не слишком-то уверенно изъясняется на чужом языке. – Это неважно – пить или не пить. Мужчина всегда пить, когда горе. А у него горе. Он мне сказать, что не хочет жить. Будет убивать себя, прыгать вниз.
– Но почему? Какое у него горе? – спросила Катя.
– Die grosse Liebe [5], – ответил блондин светло и печально.
Кате снова не понадобился перевод. Однако развить далее эту волнующую тему она не успела.
Из церковных дверей показалась процессия: Мещерский, пятящийся задом, и медленно вышагивающий Кравченко. За руки и за ноги они несли (точнее, волокли) голое (увы, плавок на самоубийце уже не было) обмякшее тело. У Кравченко отчего-то под мышкой торчали еще и ласты. Блондин опрометью кинулся к ним. Они бережно опустили тело на плиты.
– Катька, отвернись, – скомандовал Кравченко. – Нечего глазеть на… das ist die Schweinheit [6]. А ты слушай меня… да ты иностранец, что ли? Немец? Ферштейн? А, понимаешь. Тогда дай чего-нибудь, этого придурка прикрыть. Не видишь, что ли, – женщина, дама, фрейлейн. А я его за трусы ухватил, когда стаскивал, резинка возьми и лопни.
Блондин быстро закивал и скинул через голову свою футболку, накрыв горе-самоубийцу. Катя подошла ближе. Спасенный был относительно молод – крепкий, ладный шатен с татуировкой на плече в виде двух перекрещенных якорей и тусклой серебряной цепочкой на шее, на цепочке болтался какой-то брелок. Глаза его были закрыты, грудь мерно вздымалась. От него разило перегаром шагов на десять. Блондин наклонился и осторожно потряс спасенного за плечо.
– Иван, Иван! – Он делал ударение в этом обычном русском имени не по-русски – на первый
Великая любовь (нем.).
На это свинство (нем.).