Деморализация. Эдвард Бис
встреча двух людей. Несмотря на то, что между нами стоял невидимый барьер официальных отношений, в общении этого не чувствовалось.
Тот выходной субботний день я продолжил по расписанному мной плану. Вскоре после этого я уселся за столик в классе и занялся чтением. Хотя книга была не просто интересной, а представляла для меня находку, где автор, – редко для нашего ленивого, литературного времени, – совершил продуктивную с выкладкой работу, я – по какой-то нелепой рассеянности – перестал вникать в читаемый материал. Я сбивался, перечитывал абзацы и не мог толком сосредоточиться на том, что ранее меня влекло как магнит. Я просто вынужден был отложить чтение и заняться другим полезным делом. Что я и сделал.
Несмотря на то, что в камере вечером мысли рождали во мне чувства, а чувства нагнетали беспорядком мысли, спал я, как всегда, хорошо. Но следующий день, воскресенье, начался также с сумбурных мыслей и чувств. Позавтракав, я уселся в классе за облюбованный мной столик и принялся за чтение. Я знал, что у меня есть пару часов до тренировки. Но в голову вообще ничего не лезло. Мне пришлось несколько раз перечитать страницы заново, чтобы понять смысл но так и не удовлетворившись своей внимательностью, отложить книгу.
Для того, чтобы занять время до тренировки, я обратился к Джону, китайцу из Малайзии и предложил ему поиграть в китайские шахматы.
– Gee na2. Come on! – сказал я кратко и с ударением. Это означало мой призыв к турниру.
Джон подпрыгнул с готовностью и бегло заговорил:
– My brother wоna play? Yeah, yeah, yeah…. But again you call me gee na. Why? Why my brother? Why? Call me John. John, brother…
Он достал фанерный лист, на котором были расчерчены клетки, и плоскую коробку, в которой находились шашки с китайскими иероглифами, и до того момента, пока мы не уселись за игру, продолжал деланно возмущаться: почему я зову его «ги на», а не Джон. И каждый раз, начиная нашу игру, я объяснял ему, что буду звать его Джон; если он выиграет у меня серию партий, – лучший из пяти, десяти или пятнадцати. И каждый раз он не дотягивал до победы одного выигрыша либо даже одной ничьи. Наши редкие поединки давали возможность многим китайцам подшучивать над Джоном, открыто насмехаться, критиковать его игру и проч. и проч. и делали это часто те, кто осилить его в игре были не в состоянии. В общем, наши игры часто оборачивались комедийными припадками Джона и смехом окружающих.
Стоит ли говорить о том, что я был разбит? Какая вообще могла быть игра, если я даже на чтении тогда сосредоточиться не мог! После третей проигранной партии я выматерился по-английски и сразу оборвался. Я распознал в себе невозможность сосредоточиться на игре и, что хуже, возбуждение в виде психоза. Определенно, я не хотел играть, а заглушить поднимающееся раздражение на что-то, чего я разобрать не мог.
– Я выматерился из-за своих ошибок, – обратился я к Джону. – Я злюсь на самого себя потому, что играю глупо.
– Очень глупо, брат! Очень глупо…
Я стал подниматься, отмечая этим окончание поединка.
– Подожди,
маленький мальчик, ребенок – (кит.)