Дом толерантности (сборник). Анатолий Грешневиков
сказала она. – Только синтетика, никаких подлинных чувств, как твои синтетические алмазы…
– И здесь, дома, она есть, и за его порогом, – нежно промолвил отец и обнял дочь сзади, за холодноватые плечи, положив голову ей на плечо. – Для меня ты лучший алмаз…
– Успокаиваешь меня?!
– Ты плохо себя ценишь. Придет время и ты посмеешься над своими сомнениями.
– Скорее бы оно наступило. Мне кажется, счастье мимо меня пролетает.
– Представление о счастье тоже разное. Например, те же алмазы. Или вспомни про деда Ивана Никодимыча. Для него вчера заявление с подписями жителей дома о недопустимости рубки парка составляло счастье, а сегодня оно стало источником страданий. Люди отозвали подписи. Счастье улетучилось. Завтра люди снова его поддержат, и счастье вернется. Вот как все в жизни зыбко, изменчиво.
– Смешные люди. Сегодня у них одно мнение, завтра – другое.
– Идеалистка ты у меня. Счастье, любовь – всё в тебе самой… Все придет, поверь мне. Пойдем спать.
Страдальческое выражение ее лица говорило о безверии. Слова отца цепляли душу, но душа оставалась пустой, и никакой надежды в ней не появлялось. Годы летели, и с ними улетала юность. Она знакомилась с молодыми мужчинами, и тотчас разочаровывалась в них, отталкивала от себя, ожидая новой встречи. Только и последующее знакомство оказывалось пустым. Лиза осторожно закрыла окно. На улице совсем стемнело. Попрощавшись с отцом, укрывшись в комнате, где уже сладко спала младшая сестра, она заплакала безутешно, уткнув лицо в подушку.
Отец был опечален слезами Лизы. Его ждала бессонная ночь. Вновь к сердцу подступила горечь обиды, нежданно-негаданно явилась непрошенная жалость. В такие минуты его раздражали собственные мысли. Дочь ждет помощи, а он не в состоянии дать ей то, чего она просит. Любовь не преподносится как цветы или шампанское. Это не подарок… Но как ему, отцу, главе семейства, объяснить дочери, что такое любовь? Как вселить в её сердце уверенность в том, что счастье она обязательно встретит?
К утру его сморило. Невыспавшийся, дерганый, постоянно думающий уже не о разговоре с дочерью, а о поездке в Америку, он долго ходил по коридору института и отбивался от советов друга Алексея. Тот безжалостно твердил одно и то же: о необходимости выяснить с американскими коллегами судьбу посланного им доклада.
Николай Степанович помнил тот день, когда ходил на почту. За толстую бандероль пришлось много заплатить. В какой-то момент он опешил, задумался, а следует ли ему посылать для опубликования за границу свою научную работу. Вдруг в институте его потом обвинят в отсутствии патриотизма. Начнут травить, писать доносы. Вылетишь ни за что с работы. А институт для него – это вся жизнь. Тут все планы, устремления, поиски. Но и посылать труд, которому отдал чуть ли не полжизни, и над которым посмеиваются коллеги, он не мог. И когда девушка на почте заметила смятение Николая Степановича, поинтересовалась, а есть ли у него деньги для отправки, то он ответил ей, что дело не в сумме… Чуть не сказал: «Дело в принципе, посылать