Кольцо Соломона. Джонатан Страуд
– хотя это-то и было главным, – по статуэтке, что красовалась на алтаре в дальнем конце зала.
То был водяной змей, воплощение Энки, искусно отлитый из чистого золота. Статуэтка тускло поблескивала в свете Вспышек, которые я разбросал во все стороны, чтобы осветить зал, и рубиновые глаза горели злобно, точно тлеющие уголья. Вероятно, она была бесценна даже как просто древнее произведение искусства, но это еще не все. В ней была и магия – странная пульсирующая аура, видимая на высших планах[4].
Отлично. Стало быть, так и сделаем. Беру змею и сваливаю.
– Простите, простите… – Я вежливо пробирался сквозь толпу мертвецов, время от времени расшвыривая их пылающими Инферно.
Однако из узких ниш во всех стенах лезли все новые и новые. Казалось, этому не будет конца, но ведь тело мое было телом юноши, и движения мои были проворны и уверенны. С помощью заклинаний, тычков и пинков я мало-помалу продвигался к алтарю…
Где и увидел очередную ловушку.
На четвертом плане золотая змея была опутана тончайшими нитями, светящимися изумрудным светом. Даже мне, джинну, увидеть их было непросто[5]. Выглядели они совершенно безобидными, но тревожить их мне не хотелось. Шумерских алтарных ловушек, в принципе, лучше избегать.
Я остановился перед алтарем, погрузившись в размышления. Нет, я знал несколько способов обезвредить подобные нити, и мне ничего не стоило от них избавиться, но для этого требовалось время и место…
От размышлений меня отвлекла острая боль. Опустив глаза, я обнаружил, что некий особенно неприглядный труп (при жизни он, похоже, страдал многочисленными кожными заболеваниями, так что мумификация пошла ему только на пользу) подобрался ко мне вплотную и вонзил зубы в сущность моего предплечья.
Каков храбрец! Нет, этот заслуживал особого обращения! Я дружески сунул руку ему в грудную клетку и разрядил там небольшой Взрыв, направленный вверх. Этот трюк я не пробовал уже много десятилетий, и выглядел он так же забавно, как всегда. Черепушка мертвеца взлетела вверх, точно пробка из бутылки, хряснулась о потолок, дважды отскочила от стен и (вот тут мне сделалось не до смеха!) брякнулась на землю рядом с алтарем, порвав по пути паутинку светящихся нитей.
Вот как неразумно развлекаться, не закончив дела!
Планы бытия тяжко содрогнулись. Для моего слуха это был всего лишь слабый толчок, однако в Ином Месте он, должно быть, прозвучал раскатом грома.
На миг я застыл совершенно неподвижно: стройный юноша с темной кожей, в белой набедренной повязке раздраженно уставился на извивающиеся обрывки нитей. Потом я выругался на арамейском, еврейском и нескольких других языках, метнулся вперед, схватил статуэтку и поспешно отступил назад.
За спиной у меня теснились мертвецы. Я не глядя швырнул в них Потоком, и их размело в разные стороны.
Обрывки нитей у алтаря уже не извивались. Они стремительно растекались во все стороны, образуя на каменных плитах
Семь планов бытия налагаются один на другой, однако все семь доступны лишь высшим, наиболее восприимчивым существам. Таким, как я. На самом деле интеллект и способности существа можно приблизительно оценить на основании того, сколько всего планов оно способно видеть, например: лучшие из джиннов – семь; фолиоты и высшие бесы – четыре; кошки – два; блохи, тараканы, люди, клопы и т. п. – один.
Разумеется, для взора смертных сторожевые заклятия, подобные этому, всегда незримы, однако со временем на нитях скапливаются мельчайшие частички пыли, наделяя их призрачным присутствием и на первом плане тоже. Это дает находчивым ворам-людям некоторые шансы. Например, древнеегипетский расхититель гробниц Сенедж Воинственный использовал дрессированных летучих мышей, чтобы держать крохотные свечки над теми участками пола, что казались ему подозрительными, и это позволяло обнаруживать еле заметные тени, отбрасываемые накопившейся пылью, и таким образом благополучно обходить ловушки. По крайней мере, так он говорил мне незадолго до того, как его казнили. Взгляд у него был честный, но, право же… летучие мыши… даже и не знаю!