Сара Бернар. Несокрушимый смех. Франсуаза Саган
бледный и такой любезный, такой деликатный бедняга, прекрасно, мне кажется, рассказывает об этом в одной из своих замысловатых и поучительных книг, которую, увы, я не успела дочитать, прежде чем уйти.
Но о чем это я? Почему вдруг я заговорила о Прусте? Зато я с изумлением и ужасом обнаружила, что еще ни словом не обмолвилась о мадемуазель де Брабанде, которая, пока госпожа Герар обучала меня душевным тонкостям, давала мне уроки человеческого поведения.
Моя мать, проявлявшая иногда чутье, во всяком случае в отношении далеких людей, отыскала эту старую деву в нашем квартале и поручила ей чрезвычайно трудную задачу – воспитать меня и сделать пригодной для общества; монахини заботились о моей душе и научили молиться, а мадемуазель де Брабанде надлежало привить мне навыки общения и научить держать вилку (она воспитала великую герцогиню в России). У нее был ласковый голос, но вместе с тем огромные рыжие усы и очень забавный нос. Зато ее манера двигаться, выражать свои мысли, приветствовать окружающих вызывала почтение.
Как я могла не сказать о ней в самом начале семейного совета? Конечно, она там присутствовала. И была далеко не последней.
Думается, на этом мне следует остановиться, дорогой друг. Говорят, будто начиная с тридцати лет и до самой смерти мозг меняется к худшему и угасает вместе с памятью. Но что происходит с ним между смертью и тем моментом, когда к нему вновь обращаются? Ведь теперь прошло уже более шестидесяти лет с тех пор, как я упокоилась под травой и землей кладбища Пер-Лашез. И не было ни малейшего повода, чтобы здесь я преуспела в чем-то, разве что в спокойствии.
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Дорогая Сара Бернар,
Не знаю, в какой индусской книге я вычитала теорию, согласно которой, когда тело окончательно обретает покой, как Вы сами заметили, то и душа может наконец спокойно лечь рядом и поразмыслить над жизнью, проведенной в его обществе, и тем самым занять себя. То есть, иными словами, под землей можно провести столько лет жизни, сколько провели на земле. Стало быть, у Вас, думаю, осталось более двадцати лет для подобных размышлений, и я не знаю, как благодарить Вас за то, что какую-то часть этого времени Вы уделили мне. А что касается Вашей памяти, то я нахожу ее отменной.
Порой Ваш рассказ слово в слово повторяет Ваши «Мемуары» – между нами, самые забавные из тех, что были написаны о Вас, – так вот, Ваш рассказ местами не только совпадает, но Вы, кроме того, делаете в нем цезуры и вставки, и это касается как раз того, что лично мне очень хотелось узнать. Ныне Вы обходите стороной множество детских сцен, точно так же, как Вашего отца, того самого отца, которого столь нежно описываете в своих «Мемуарах» и который, согласно мнению Ваших близких и кое-каким тщательным исследованиям, странным образом отсутствовал в Вашей жизни. Вы отбросили также несколько историй и умилительных сцен, столь естественных для молодой памяти и впоследствии не упоминавшихся Вашими биографами из-за ненужной услужливости, которой, я