Калина красная. Василий Шукшин
на восемь, – сказал тот. – Твое здоровье!
Выпили.
– Люсьен… Что-нибудь… снять напряжение, – попросил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наглый, глаза очень наглые.
– Я буду петь про любовь, – сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.
Тары-бары-растабары,
Чары-чары…
Очи-ночь.
Кто не весел,
Кто в печали —
Уходите прочь!
Во лугах, под покровом ночи,
Счастье даром раздают!
Очи, очи…
Сердце хочет:
Поманите – я пойду!
Тары-бары-растабары…
Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.
– Да? – изо всех сил спокойно сказал Бульдог в трубку. – Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бывает, бывает. – Бульдог положил трубку. – В прачечную звонит, сука.
Все пришли в движение.
– Шампанзе! – опять велел Губошлеп. – Горе, от кого поклоны принес?
– Потом, – сказал Егор. – Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые… Ну-ка, я познакомлюсь.
Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой и говорил: «Так, так».
– Хочу плясать! – заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.
– Ша, Люсьен, – сказал Губошлеп. – Не заводись.
– Иди ты к дьяволу! – сказала подпившая Люсьен. – Горе, наш коронный номер!
И Егор тоже с силой бросил свой фужер.
И у него тоже заблестели глаза.
– Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!
– Ша, Горе! – повысил голос Губошлеп. – Выбрали время!
– Да мы же услышим звонок! – заговорили со всех сторон Губошлепу. – Пусть сбацают.
– Чего ты? Пусть выйдут!
– Бульдя же сидит на телефоне.
Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им.
Две гитары дернули «Барыню».
Пошла Люсьен… Ах, как она плясала! Она умела. Не размашисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вколачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями – чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой… Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вроде особенного, не прыгал козлом – а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской – неизжитое, незабытое.
– Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, – сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему желанная воля.
– Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою душу, – откликнулась Люсьен. – Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.
– Успокой, Люсьен. А то она плачет.
– Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: «Устала? Милая… милая… добрая… Устала».
– Смотри, не клюнула бы эта голубка, – встрял в этот деланый разговор Губошлеп. – А то