ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2. Олег Павлович Свешников
взгорье еще держится снег. Но уже загустели проталины. По черным бороздам умными и загадочными колдунами разгуливают грачи. На реке Мордвес ледостав, льдины кружатся на перепутье в омуте с особою радостью, как в девичьем хороводе. С талой воды, в сладком томлении, взлетают стаи уток, больше парами, утка и селезень. Летят гордо, с достоинством, неразлучно любимыми, туда, где солнце и синь неба. Вдоль берега серебрятся сережками вербы. Березки еще не оживили свою красу, не шелестят певуче листиками одинокому страннику. На оснеженном лугу, ломая в лужице тонкие льдинки, пасутся стреноженные кони.
Все как было!
И в детстве, и в юности. Та же целомудренность жизни, та же первозданная красота. Ничего не изменилось. Только стало еще милее, сладостнее. Еще любимее до боли и сумасшедших слез.
Мир тебе, моя милая родина!
Александр послушал петушка-скворушку, что пел в саду серенады подружке, того самого, кого спас от гибели, подобрав с переломанным крылом у ветлы, порадовался его взрослости, ─ и стрелою взлетел на крыльцо, но в избу вошел тихо, незаметно.
Мария Михайловна топила печь и, согнувшись, размешивала кочергою раскаленные малиновые уголья, отклонив от жаркого пламени строгое лицо, еще подложила поленьев, взметнув пепел и искры. Ухватом поставила в печь чугунок.
Он хотел немедленно обнять ее, поцеловать. И долго держать у груди, наслаждаясь теплом родного, дорогого существа. Но постеснялся. И тихо, чтобы не испугать, сказал:
─ Мир и согласие дому родительскому!
Мать повернулась и долго рассматривала незнакомого пришельца. Она не узнала сына. У порога стоял чужой человек в черном нищенском пальто. Лик изможден, сам худ, кожа и кости. С лица стекает боль и горе. Никакого свечения в человеке. Скоморох и скоморох в таинстве жизни!
Женщина кротко спросила:
─ Вы кто будете? Не от сына с весточкою? Или странствуете с сумою? Картошек я вам соберу
─ Остановись, мама! ─ обнял ее Александр. ─ Это я! Сын твой. Не узнала?
Мария Михайловна испуганно всплеснула руками, из глаз потекли слезы:
─ Шурка! Ты, что ль?
─ Кто ж еще? Вернулся! ─ он сбросил у порога старое, изношенное пальто, лохматую шапку. ─ Теперь признала?
Матерь перекрестила икону и его. С болью произнесла:
─ Да как признать? Оброс, борода седая, как у библейского бога Саваофа, лицо исхудалое, выдублено ветрами! И сам в лохмотьях, как рыба в чешуе. Уходил на фронт человеком, вернулся нищим странником!
─ Тяжело досталось, мама!
─ Вижу, что тяжело досталось! Руки с чего обгорелые, как пламя в ладони держал? Иль на костре жгли, как еретика Джордано Бруно?
─ То не пламя, мама! То обгорелость от связки гранат; причастие такое выпало, биться с танками! Но оставим! Я бы помылся с дороги. Водичкою не уважишь?
─ Чугунок поставила, ─ она открыла крышку. ─ Распускается кипень. Разоблачайся.
Как хорошо в родительской обители! Сияют глаза, ликует душа! Все в радость! И горница с иконою Богоматери и младенцем Христом, с мило горящим светлячком в малиновой лампаде, русская печь, коник-ящик со старинною одеждою, на котором можно сидеть, как на лавке, ковер с лубочным озером и белыми лебедями, скромно-уютная половица, связанная из разноцветных ленточек. Даже в радость и милость ткацкий станок бабушки Арины, что смиренно приютился в сенце, прикрывшись паутиною; хомуты, ручные жернова и цепа, какими отец обмолачивал хлеба, и деревянная соха во дворе, на которой пахал землю дед Михаил Захарович. Сладостно величав и яблоневый сад, он еще земная сиротливость, ветки холодны, безжизненны, еще не напитаны солнечным свечением, и сама яблоня еще стоит в снежнице, ощущая скованность, неполноценность; в красоте не летают шмели и шоколадные бабочки, но все едино до слез тревожит щемящую грусть, щемящую радость.
Все осталось в неприкосновенности! И он как не уезжал. Ибо все так же чувственно видит пашенные поля, все так же слышит с луга пение иволги, душистое дыхание лугового василька.
Но разлука была!
Не будь ее, как бы он обрел такую непостижимую, загадочную любовь к стране детства? Неужели все это могло исчезнуть в грохоте танков? За плетнем краснотала! За плетнем вечности.
Не исчезло, не исчезло! Александр счастлив, он выливает на себя ковшик за ковшиком, громко радуется, растирает тело намыленною мочалкою и водою. Она тоже необычная, свежая, родниковая, с запахом талого снега, болотной осоки и лугового ландыша. Тело становится легким, тело ликует, как наполняется сладостным песнопением. Мать подала полотенце, вынесла знатную отцовскую рубашку, в которой он не раз ходил на вечерки и под гармонь Леонида Рогалина лихо танцевал краковяк с дочкою богача, с Машенькою, и на свадьбе сидел в рубахе с русскою вышивкою; ─ в результате чего явился он.
Боже, как любо жить! Как любо жить!
Еще бы услышать разудалую гармонь у реки в пиршестве березок, покружиться ненасытным ветром в пляске, попеть тоскующее страдание с красавицами россиянками. И затаенно полюбоваться на юную