ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2. Олег Павлович Свешников
шел в Мордвес по хрустально-заснеженной тропе, слыша, как ликует душа, сладостно обмирает. Жизнь необычно покрасивела. Хотелось петь. И он пел русскую старинную, с разудало красивым распевом, песню о любви, какую пела девочка на Ряжском вокзале, когда они уезжали на смертные бои под Смоленск:
Начинаются дни золотые
Воровской, непродажной любви.
Эх вы, кони мои вороные,
Черны вороны, кони мои.
ДОПРОСЫ НА ПРЕДАННОСТЬ ОТЕЧЕСТВУ В ЛЕГЕРЕ НКВД ПОД ТАМБОВЫМ
Снова судьба великого воина и великого человека раскачивается на качелях жизни и смерти. Что выпадет? Выстрел в сердце на дуэли с чекистами? Или Фронт? Благородная гибель?
I
Лагерь НКВД располагался под Тамбовом. Те, кто вышел из окружения, жили в железнодорожном Доме культуры. Он обнесен забором из бетона, вверху трехрядьем протянута колючая проволока. Сторожевая вышка величает себя в углу. Часовые с автоматами. Россыпью, с овчарками прогуливаются сытые молодчики в штатском. Режим тюремный, ужесточен до края. Связи с миром пресечены.
Народу тьма. Живут как в гробнице. Люди слышат в себе обреченность. В душе только тьма, ужас и равнодушная холодность. Лица изможденные, могильные, глаза впалые, утрачена всякая светлынь. Двигаются, как потерянные, не чувствуя времени и пространства. Всю волю и силы Геракла отдали желанию, скорее вырваться из петли немецкого окружения, добраться до русского воинства. Выбирались с муками, с гибельными боями, люто поливая Русскую землю кровью и слезами, дабы вернуться на Куликово поле, но уже неся в себе пиршество боли ненависти за страдалицу Русь! Вернутся мстителем!
Все свершилось! Вернулись из лютого мира скорби и страдания, как не порадоваться возвращению, даже березки Руси склонились по милосердию в поклоне за возвращение воину-смельчаку! Да не осталось сил и слез порадоваться спасению, воскресить в себе величие чувств!
Народ с бунтом в душе, с ухарским безразличием к жизни, играл в карты, пил водку, в таинстве добытую на воле за немецкие золотые часы или медальоны через охранников лагеря. И пьяные в затемненном закутке отчаянно плясали под губную гармошку, и тоже не скрывая в себе тоску и мученическую боль; устав, пели старинные русские песни.
Ночами во всю тюремную казарму неожиданно раздавался крик горя и безумия:
─ Фриц обходит! Славяне, дави фрица! Секи прицельно! Последнюю пулю себе оставь! Не трусь!
В другом углу стонали двое в забытье:
─ Еще вражеская атака, Валентин! Чем биться?
─ Чем, чем? Разумом и кулаком! Идем рукопашную! Ножом рази зверя, штыком! Вперед, рота, за Сталина!
Кто испуганно, встрепано вскакивал на полу, где спал, прикрывшись не раз прострелянною шинелью. Потерянно осматривался, желая понять, где потерял себя ─ на земле, во Вселенной, раскачиваясь, плакал, пел:
Гроб закрытый,
Гроб забитый.
Мама, мама,
Не я ли убитый?
Во всем ощущалась человеческая придавленность, безвинная растерянность. Все выстрадали