Внучка берендеева. Второй семестр. Карина Демина
застонал жалостливо-жалостливо. Когда б воистину помирающих людей не видывала, поверила б, что вот-вот отойдет, болезный. Сердце ажно сочувствием наполнилося.
Я Кирейку за руку и взяла.
– Больно?
– Ой, больно… моченьки нет терпеть.
Ерема фыркнул.
Еська захихикал… Евстигней подошел ближе, уставился на Кирея превнимательно, будто прикидывая, как его половчей запечатлеть. И представилася мне стена поминальная с Киреевой портретою в полный рост. Стоит он, горделивый, глаза пучит, и в каждой руке – по раку.
– Воды… – приоткрывши второй глаз, взмолился Кирей. – Дай водички…
Дам.
От дам… Егор самолично ковшик протянул.
И посторонился.
Кирей заерзал, верно, почуял неладное, но все ж решил помирать дальше. Глазыньки смежил, рученьки на груди сцепил. И дышит через раз. Глянешь на такого – хоть бери, обмывай да в гроб укладывай.
– В-воды…
Я и дала.
Цельный ковшик.
На голову. А после и ковшиком помеж рог приложила, спросивши ласково:
– Что ты творишь, интриган несчастный?
Интриганом его еще когда Еська обозвал. А я запомнила. Хорошее слово. Верное.
Кирей-то от воды разом ожил – не зря бабка говаривала, будто бы водица студеная супротив многих хворей помогчи способна. А уж ковшик осиновый и вовсе против дури – средство верное. Била-то я ласково, почитай, в четверть силы, хоть и крепкая у женишка моего голова, а все ему пригодится.
Авось когда и думать научится.
– З-зослава! – Кирей сел на кровати, руки ко лбу прижал. – Синяк же будет! Что я…
– Скажешь, что это не синяк, а след от смертельной раны, полученной тобою в бою за семейное благополучие, – отозвался Еська и на всяк случай шажочек к двери сделал. Уж больно гневно блеснули Киреевы черные очи.
– Будет, – подтвердила я, глядя, как пухнет помеж рогов шишка. Когда б я к ея появлению самолично рученьку не приложила б, то решила б, что третий рог пролупляется. А что, мало ли… Кирей-то не из простых азар, может, у них и положено, чем рогов больше, тем знатней. – Еще как будет, если ты мне кой-чего не объяснишь.
И ковшиком по ладони пляснула.
Для вразумления.
Кирей на ковшик покосился. На меня глянул. На царевичей. Вздохнул и шишку потер.
– Могла бы просто спросить…
– Я спрашивала.
Еще когда спрашивала, только он начал языком кружево вязать, словесей много наплел, да ни одного правдивого.
– И спрашиваю. Чего ты с Ареем сделал?
– Это не я с ним. – Кирей встал и отряхнулся, видать, совсем его водица излечила. Вона, стекает по космах, по лицу, по плечах. – Это он со мною! А ты еще и пожалеть не хочешь.
И руку, полосою ожога перечеркнутую, под нос сунул.
– Не дури, – говорю, от руки взгляд отведши, – а то ж хуже будет…
Болит небось.
Взаправду болит. Вона какой пузырь вздулся. Такой бы проколоть, а после повязку наложить с мазью, на соке чистотела сделанной. Пекучая. Зато чистит так, что ни одна зараза не возьмется. Хотя, мыслится, азарин