Чудеса и фантазии (сборник). Антония Байетт
во все остальное время от неуверенности, напряжения и волнения едва слушались нескладные пальцы.
Джек, не веря своим глазам, счастливо прохаживался по дому. В одни окна он видел разрушенную деревню, в другие – вечные горы. Обнимали спасшегося, возвращенного к жизни Бориса, поглаживали его по теплым бокам, касались мокрого пятачка. Чудо, нежданная радость – полная противоположность тяжелой тоске; чувства эти посещают иных людей только после настоящего горя и больших утрат. Мне верится, что, узнав эти чувства, нельзя их забыть, они райскими отблесками освещают жизнь даже в тяжкие времена и в таких местах, где света ждать, казалось бы, неоткуда.
Деревню отстроили заново. Вокруг чудом устоявшего дома со всеми уцелевшими вещами брата и сестры поднялись теперь новые дома. В новых садах курчавилась молодая зелень и расцветали цветы, тянулись к солнцу юные деревца.
Люди стали рассказывать истории о том, как с гор сошли черви, истории эти, кроме прочего, помогали разогнать тоску. То, как черви крушили и заглатывали все подряд, как обдавали все вокруг ядовитым пеплом и палили уничтожающим дыханием, в пересказах становилось увлекательным и почти прекрасным. Слова очевидцев или стали сказками, или канули в небытие. Джек рассказывал, как Гарри, ничуть не раздумывая, бросился в раскаленный дым вызволять борова. Но никто и слова не проронил, как потом день за днем, мучась скудеющей надеждой, ждали Гарри и не дождались. Славили ловкость и чудесное спасение Бориса, но о злом его роке – не вспоминали.
Эти сказки сложены были оттого, что люди дивились своему избавлению и радовались ему, со временем их стали рассказывать детям и внукам, как заговором отгоняя тоску. Слышалось в этих сказках, загадкою, намеком, как связаны между собой покой, красота и ужас.
Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз»
Давным-давно, когда мужчины и женщины со свистом пересекали воздушные пространства на металлических крыльях, когда, надев ласты, они опускались на дно морское и учили язык китов и песни дельфинов, когда жемчужно-белые духи техасских пастухов и их украшенных драгоценностями гурий мерцали в сумерках на холмах Никарагуа, когда люди в Норвегии и Тасмании в самый разгар зимы вполне могли мечтать о свежей клубнике, финиках, гуайяве и пассифлоре, а утром находили все это разложенным на столах, жила-была женщина, которая на редкость не соответствовала своему времени и своей среде, а потому была счастлива.
Она профессионально занималась рассказыванием сказок и всяких историй, однако не была ни изобретательной царицей, страшащейся того, что с рассветом ее оденут в саван, ни накиб-аль-малеком, старшим постельничим шаха, возвещающим отход его господина в страну снов, ни ашиком, бродячим артистом, любовником-менестрелем, распевающим песни о Мехмете Завоевателе[2] и о разграблении Византии, ни хотя бы дервишем в коротких кожаных штанах и кожаной тюбетейке, который отбрасывает страшную тень, размахивая боевым топором
Мехмет II (1432–1481) – турецкий султан, проводил завоевательную политику в Малой Азии и на Балканах. В 1453 г. захватил Константинополь и сделал его столицей Османской империи, положив конец существованию Византии.