Монады. Дмитрий Пригов
на сценическое время, минут сорок пять что-нибудь. Но перерыв делать опасно, еще разойдутся все, да и не вернутся, а Елизавета Сергеевна – так первая. Нет, перерыв делать опасно, лучше сделаем замечание. Это вовсе не ремарка, а именно замечание. Действие тем временем так идет, а это замечание вроде бы в другом пространстве, его для действия и действующих лиц, да и для зрителей вроде бы и не существует, для них это как другой, загробный, что ли, мир, другое измерение, антимир, платоновский мир идей, мировая идея, что ли. Так вот. Я написал, что Елизавета Сергеевна живет со своей матерью и, соответственно, с тещей Евгения Антоновича. А на деле, мать Елизаветы Сергеевны живет от нее отдельно, не знаю где, но отдельно. Она приезжает, конечно, к дочери, с Катенькой погулять, помочь по хозяйству, но живет – отдельно. А я ведь уверял, что все здесь доподлинно. И вот теперь, по неумолимой воле проклятого сочинительства, попал я в ситуацию, где и сам не знаю, что здесь доподлинного и что же будет дальше. Ну, в смысле, как сочинитель, я, наверное, все-таки отчасти догадываюсь, но как автор задуманной акции оказываюсь перед лицом неустранимой неясности, нереальности. И тут становится вдвойне неясно: неясно, что же все-таки будет дальше, да к тому же неясно, зачем это отступление, не имеющее никакого отношения к действию, в котором, в конце концов, можно было бы и принять на веру, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними. Но все становится вполне ясным, если сознаться, что я вовсе не верю не в то, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними, а в то, что все, мной написанное, будет когда-либо представлено на сцене. Единственно, что будет, так это мое посещение Елизаветы Сергеевны, когда я приду к ней в гости и спрошу: «А хотите, Елизавета Сергеевна, я вам про вас же пьесу, мной написанную, прочитаю?» А она ответит: «Конечно, конечно. И прямо сейчас». – «Сейчас – так сейчас». Стану я читать и дойду вот до этого места и она скажет мне: «Дмитрий Александрович, вы же сказали, что все здесь взаправду, как у меня в жизни есть». – «Конечно, конечно, – поспешу ответить я, – все как у вас в жизни, Елизавета Сергеевна. В этом-то и есть суть моего текста». А она скажет: «А ведь мама, Дмитрий Александрович, со мной не живет». А я отвечу: «Да, Елизавета Сергеевна, но я этого просто не знал. Помните, Елизавета Сергеевна, на дне рождения Николая Юрьевича Климантовича мы сидели рядом и я еще спросил вас: «Елизавета Сергеевна, а ваша мама с вами живет?» А вы ответили: «Нет, Дмитрий Александрович. А зачем вам это?» А я сказал, что пишу пьесу такую, вроде как и не пьесу, где вся правда про вас и про меня. «Нет, – сказали вы, Елизавета Сергеевна, – мама со мной не живет». Да было уже поздно, Елизавета Сергеевна, я уже написал.)
(Дмитрий Александрович продолжает на глазах у Елизаветы Сергеевны и зрителей, хотя явно не для них, изображать соседку.)
ОН. Ну вот. Мать ушла. А Евгений Антонович говорит Катеньке: «Пойди погуляй. На улице солнышко, детишки играют». А она: «Не хочу». А он уже раздраженно: «Иди гулять, говорю!» А она в слезы: «Не хочу!» А тут звонок в дверь. Он хватает Катеньку, тащит в ванную, а она плачет и кричит: «Мама! Мама!»
ОНА (с дрожью в голосе). Мама?
ОН. Ну да. Мама! Мама! Он её запихивает в темную ванную,