Сто вёрст по реке. Александр Грин
несколько повеселел от того, что едет, удаляется от парохода и вероятной опасности. С присутствием женщины Нока примиряло его господствующее положение; пассажирка была в полной его власти, и хотя власть эту он и не помышлял употребить на что-нибудь скверное, все-таки видеть возможность единоличного распоряжения отношениями было приятно. Это слегка сглаживало обычную холодную враждебность Нока к прекрасному полу. У него совсем не было желания говорить с Гелли, однако, сознав, что надо же выяснить кое-что, неясное для обоих, Нок сказал:
– Как вас зовут?
– Гелли Сод.
– Допустим. Не надо так дергать рулем. Вы различаете берег?
– Очень хорошо.
– Держите, Гелли, все время саженях в двадцати от берега, параллельно его извивам. Если понадобится иначе, я скажу… Хех!
Он вскрикнул так, потому что зацепил веслом о подводный древесный лом. Но в резкости вскрика девушке почудилось вдруг нечто затаенное души незнакомца, что вырвалось невольно и, может быть, по отношению к ней. Она оробела, почти испугалась. Десятки страшных историй ожили в ее напряженном воображении. Кто этот молодой человек? Как могла она довериться ему, хотя бы ради отца? Она даже не знает его имени! Жуток был не столько момент испуга, сколько боязнь пугаться все время, быть тоскливо настороже. В это время Нок, выпустив весла, зажег спичку и засопел трубкой; в свете огня его лицо с опущенными на трубку глазами, жадно рассмотренное Гелли, показалось молодой девушке, к великому ее облегчению, совсем не страшным, – лицо как лицо. И даже красивое, простое лицо… Она тихонько вздохнула, почти успокоенная, тем более, что Нок, закурив, сказал:
– Мое имя – Трумвик. – Имя это он сочинил теперь и, боясь сам забыть его, повторил раза два: – Да, Трумвик, так меня зовут; Трумвик.
Про себя, вспомнив мнемонику, Нок добавил:
– Трубка, вика.[1]
– Долго ли мы проедем? – спросила Гелли. – Меня заставляет торопиться болезнь отца… – Она смутилась, вспомнив, что Трумвик гребет и может принять это за понукание. – Я говорю вообще, приблизительно…
– Так как я тоже тороплюсь, – значительно сказал Нок, – то знайте, что в моих интересах увидеть Зурбаган не позднее, как послезавтра утром. Так и будет. Отсюда до города не больше ста верст.
– Благодарю вас, – она, боязливо рассмеявшись, сообщила: – У меня есть несколько бутербродов и немного сыру… так как достать негде, вы…
– Я тоже взял коробку сардин и кусок хлеба. С меня достаточно.
«Все они материалистки, – подумал Нок. – Разве я сейчас думал о бутербродах? Нет, я думал о вечности; река, ее течение – символ вечности… и – что еще?»
Но он забыл, что, хотя настроение продолжало оставаться подавленно-повышенным, Нок принялся думать о своем диком, тяжелом прошлом: грязном романе, тюрьме, о решении упиваться гордым озлоблением против людей, покинуть их навсегда, если не телом, то душой; о любви только к мечте, верной и нежной спутнице исковерканных жизней. Волнение мысли передалось его мускулам, и он греб, как на гонках. Лодка, сильно опережая течение,
Гороховое растение.