Если бы я была королевой… Дневник. Мария Башкирцева
пор, как мы вернулись из Парижа, я говорила ей не приглашать Одиффре – она вообразила, что доставит мне удовольствие, и пригласила его. Я умоляла его не звать, потому что знала, что он не придет. В самом деле, большое удовольствие доставила мне мама, такое удовольствие, что и сказать нельзя.
Я, кажется, пьяна, много пила за ужином.
Мне нечего сказать, только la vecchia canzone! Misera me![32]
Нужно быть совсем уж упрямой, чтобы оставаться в Ницце.
Завтра partirò[33]. Нет, не завтра, в четверг, после премьеры «Сафо».
Уеду и в сердце своем унесу все самое дурное и печальное!
Мне снился чудно́й сон. Я летала высоко-высоко над землей, в руках у меня была лира, и струны у нее все время спускались, и мне не удавалось извлечь из нее ни единого аккорда. А я все парила и видела необъятный горизонт, облака – синие, желтые, красные, разноцветные, золотые, серебряные, клочковатые, странные, внезапно все становилось серым, а потом опять вспыхивало; а я парила все выше и наконец очутилась на такой головокружительной высоте, что впору было испугаться; но я не боялась, облака были как будто замерзшие, с серым отливом и блестящие, как свинец. Все расплылось, а я все сжимала в руках мою лиру с плохо натянутыми струнами, а далеко у меня под ногами виднелся красноватый шарик, Земля.
<…>
Вся моя жизнь в этом дневнике, минуты, когда я пишу, – самые спокойные у меня; это, быть может, мои единственные спокойные минуты.
Так гореть, кипеть, плакать, страдать и жить! И жить!
Почему меня заставляют жить?
Ах, я нетерпелива, мое время придет… Хочу верить, но что-то мне говорит: не придет никогда и всю жизнь я так и буду ждать, ждать, вечно ждать, и ждать, и ждать, и ждать.
По мне, уж лучше полное отчаяние, потому что после этих мучительных минут всегда выпадает немного покоя, как после дождя – солнце.
Я не из-за этого несостоявшегося вечера жалуюсь, вечер – только повод, слово, к которому цепляешься, чтобы сказать то, что думаешь.
<…>
Не хочу всеобщей жалости, но мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь меня прочел, понял, пожалел, поплакал со мной вместе, искренне, зная, о чем плачет, понимая меня, видя самые укромные уголки моего сердца.
Если я скоро умру, все сожгу, но если умру старухой, этот дневник прочтут. Суметь бы мне выразить себя, запечатлеть всю жизнь женщины, все ее мысли, все, все, – такой фотографии, по-моему, еще не было. Это будет любопытно.
Если я умру молодой, уже скоро, и, на беду, не успею сжечь дневник, люди скажут: бедняжка! Она любила Одиффре, вот откуда все ее отчаяние.
Пускай себе говорят, я не могу доказать, что это неправда: чем больше буду говорить, тем меньше мне поверят. <…>
Четверг, 30 декабря 1875 года
<…> Хотелось бы мне обладать талантом всех писателей, вместе взятых, чтобы правдиво изобразить мое глубокое отчаяние, раненое мое самолюбие, все мои несбывшиеся желания. Стоит мне чего-нибудь пожелать – и этого не будет!
Попадется ли мне когда-нибудь бездомный пес, голодный, которого лупят все уличные мальчишки,
Старая песня! Горе мне!
Уеду