Заблудшие дети Perestroiki. История первой любви. Алекс Май
ым, до пресловутого «путча» оставалось около двух лет. На ржавых боках огромного котла, сконструированного для приготовления блюда, названного в мировом меню «коммунистическим обществом», все еще красовались четыре алые буквы: СССР. Нам исполнилось по шестнадцать, и мы, несмотря на столь часто приписываемую юности аполитичность, чутко замечали стремительные изменения в окружающей нас реальности.
Свобода – со всех сторон, изо всех щелей! Телевидение, радио, газеты, многотысячные митинги. Свобода – как абстрактное и до сих пор окончательно не сформулированное философами понятие – воспринималась каждым по-своему. Забавная вещица эта свобода, словно поломанный компас со свихнувшейся стрелкой. Топай по нему, куда хочешь, в рамках государства, так часто похожего на искусно заминированное поле. Держи компас-свободу, распишись в получении – и вперед! Друг – отныне ты свободен. Да-да. Поздравляем. Только вот… Не спеши, наивный. Куда побежал? Эх, дурачина. Сто-о-ой!
(Бабах!!! Слышали? Где-то прогремел очередной взрыв.)
Одной ногой мы оставались там, в быстро тающем барбариской во рту счастливом советском детстве, а другой – осторожно пытались нащупать твердую почву – новую точку отсчета, с которой можно начать путь во взрослую жизнь. Еще та поза, я вам скажу. Условное название – «Раскорячившийся донельзя рыбак на расколовшейся льдине!»
Самые проворные уникумы, ставшие впоследствии олигархами, еще только набирались бесценного опыта – тренировались в цинизме и, многократно превосходя в суетливости сперматозоидов, резвились на обреченном комсомольском поприще.
Леонид Голубков еще выискивал на помойках бутылки и покупал на вырученные от их сдачи деньги горькую, не подозревая о своем светлом будущем: сапог для жены, автомобиля и трехкомнатной квартиры.
Похожий на гробовщика Кашпировский через экраны телевизоров буравил страну тяжелым взглядом, творил руками таинственные пассы и внушал миллионам страждущих сограждан нечто непонятное, о чем только он и знал. Сограждане всем стадом погружались в транс – их поникшие головы бутонами увядших цветов, безвольно мотались из стороны в сторону, а дружно поднятые вверх руки наводили на мысли о добровольной и безоговорочной капитуляции.
Я проколол ухо и на перемене, перед уроками НВП, аккуратно заклеивал его пластырем, чтобы скрыть серьгу от по-армейски зоркого взгляда военрука Василия Васильевича. Военрук навсегда застрял душой, а может, и телом в брежневских временах. Гордость солдата и преклонные года подвели военрука – для того чтобы просто выжить, Василий Васильевич принял твердое решение навсегда остаться ТАМ и крепко забил на все лозунги и призывы перестройки. Он и мысли не допускал о поиске новых жизненных ориентиров, став, таким образом, чужим в изменившейся, но все-таки своей стране.
Длинные волосы приходилось собирать в хвост и прятать под воротником пиджака. Как-то раз во время внепланового дежурства Василия Васильевича на школьной дискотеке произошло ЧП – я предстал перед ним без уже привычной маскировки. Волосы к тому времени стали еще длиннее, а в левом ухе предательски блестело серебряное колечко. Мой вид невысокий, худенький и седовласый Василий Васильевич воспринял как личное оскорбление, как плевок не только в лицо, но и в душу. Он громко ругался, покрылся потрясающе-устрашающими фиолетовыми пятнами и грозил неминуемым инфарктом с летальным исходом, который произойдет вот-вот – прямо сейчас, на моих глазах. Мне стало не по себе. Я почти поверил ему, несмотря на то, что никогда не слышал об инфарктах по вине длинных волос (чужих волос, чужих) и грошового украшения в ухе. Одно знаю – даже в мыслях я не хотел его обидеть, а тем более плеваться в сторону его уставшей ветеранской души.
Воспоминания о времени, когда страна начала сходить с ума, приправлены легкой грустью, слившейся с зыбкой растерянностью и холодной настороженностью. На улицы (так, наверное, всегда происходит в смутные времена) выползли неряшливо одетые шумные идиоты, кричавшие на автобусных остановках бессвязную ахинею про Ленина, Сталина и Горбачева. Коллективно и бессознательно ощущалось – впереди нечто глобально-разрушительное, сродни предсказанному Нострадамусом концу света. Реальность, словно перед давно ожидаемым грозовым ливнем, окрасилась в грязно-серый металлический цвет.
Именно тогда на моей руке появилось несколько шрамов. Смотрю на них сейчас и думаю, думаю, думаю… Вот что могло подтолкнуть, что заставило замахнуться рукой, сжимающей бритву? Ведь просто так вены не режут… Несчастная любовь? Неплохой, вроде, повод, достойный даже, но ответственный за любовь ангелок пока еще только оценивающе смотрел на меня, размышляя – достоин я даров этой прелестницы или нет? Что еще? Дурное предчувствие? Комплекс неразрешимых, внезапно свалившихся проблем? Я вот что скажу: не было ни предчувствий, ни серьезных проблем. Странная, в общем, история, но одно могу сказать точно: повод имел место быть, и он был важным, похожим на забытый поутру пророческий сон, в котором, как кажется, нашлись ответы на все без исключения вопросы, терзающие молодую голову. Но оно, это важное, это, черт побери, самое главное, вытекло вместе с кровью, смешалось с горячей водой и исчезло через