Из путешествия по Дагестану. Николай Воронов
если бы это не была лезгинка, так сказать, у себя дома, в лезгинской среде. Плясали мальчики и взрослые мужчины, попарно, без участия женщин; но все искусство танцоров заключалось в быстроте движений; о грации же последних, кажется, заботы особенной здесь не прилагается. Быстрота в движениях ног, при исполнении плавных па лезгинки, действительно поразительна; но все же пред нами были гимнасты, а не танцоры. Впрочем, при той обстановке, которая окружала танцующих, и не могло проявиться увлечение танцами, то есть та или другая степень страстности, без чего всякий танец превращается в гимнастическое упражнение. Танцоров, повторяю, окружали только мужчины – одни из них били такт в ладоши, другие держали в руках горевшие лучины и освещали арену; ни одной женщины не было в числе зрителей. Здесь можно было блеснуть ловкостью; но едва ли могла проявиться какая-либо страстность. Плясали под звуки двух инструментов – бубна и чонгури.
Что до местных кушаний, то это были – сыр и любимый горцами хинкал (вроде малороссийских галушек, огромной величины), поданный без навара и без всякой приправы. Горцы вообще плохие гастрономы, а дидойцы в особенности[7]. Мясо вообще редкость на столе горца; большею частью он питается мучнистой пищей – толокном, хинкалом. Об овощах, о фруктах по крайней мере в Верхнем Дагестане редкий хозяин имеет понятие; огородов решительно никаких нет; как редкость, можно встретить кое-где тыкву, вьющуюся по изгороди крошечной терраски, засеянной табаком. Помню, нас чрезвычайно удивило, когда в ауле Тларата (в Анцроссо), на 8-й день нашего пути по Дагестану, принесли нам несколько бураков из одного бугунского аула: оказалось, что это, быть может, последний продукт огорода, разведенного там каким-то пленным, выращивавшим на верхнедагестанской почве огурцы и дыни. При таком положении огородничества в здешних местах неудивительно, что дидойский хинкал оказался без всякой приправы, без луку и чесноку, которыми его приправляют в других дагестанских обществах, более развитых, чем цунта (оборвыши), у тех и величина хинкала поменьше, а потому и удобосъедомее. «Мы едим маленький хинкал, – говорят они, – у нас нет настолько терпения, как у цунты, чтобы дожидаться, пока уварится большой»…
На следующий день мы отправились в дальнейший путь – в общество Капучу, или Бежита, но не кратчайшим путем, по ущелью, а поднялись на высокое безлесное плоскогорие Бешо с целью осмотреть с вершины его ущелье Шиитль, по-грузински – Илан-хеви (змеиное ущелье). Подъем продолжительный, но он недавно разработан трудами местных жителей прекрасно. Поднявшись на вершину, представляющую из себя продолговатую, покрытую травою плоскость, мы увидели глубокие извилины Илан-хеви, с скалистыми боками его по ту сторону, к подошвам гор Богозского хребта, безлесного, утесистого, с остроконечными вершинами, кое-где покрытыми вечным снегом. На дне ущелья виднелся жиденький лес и едва-едва очерчивались кое-где постройки аулов. Вид вообще мрачный, безжизненный. В этом ущелье раскинуто 14 дидойских селений,
О них идет молва, что они любят есть сырое мясо, отчего, быть может, явилось и прозвище их цези (орлы), в смысле – хищные из хищных.