Полцарства. Ольга Покровская
впоследствии тоже стали моими клиентами. Нет, никто никого не призывает к дурному! Напротив, мы вдохновенно придумываем, кто ещё выиграет от наших деяний. Получается убедительно. Но на деле это то самое вранье, за которым следует потеря смысла.
Курт озадаченно выслушал признание. На последних словах его прострелила мысль: а вдруг этот Сонькин «нуждающийся в ремонте» коуч вернётся сегодня в гостиницу и под гнётом своих преступлений тоже сделает что-нибудь страшное?
– Я могу вам чем-то помочь? – участливо спросил он.
Болек вздохнул: речь возымела успех. Ему даже было немного стыдно. А хотя… разве он сказал неправду?
Он подался вперёд и подтвердил:
– Давайте считать, что да!
А затем пошёл простой разговор, необыкновенный лишь тем, что у Курта возникла иллюзия, будто он говорит с самим собой, точнее, со своей лучшей, справедливой и любящей частью.
– В юности я слышал музыку, а теперь только гул, шум. Мир шумит очень жёстко! Просто бьёт по ушам железом! – жаловался он, морщась.
– А можешь сказать, когда в первый раз музыка стала шумом? Что произошло накануне? – решительно переходя на «ты», спросил Болек, и его глаза снова стали тёмными, наполненными энергией, много превосходящей возможности его визави.
– Что произошло… – попытался припомнить Курт. Умерла бабушка. Нет, сперва умерла Кашка. Да, вот это верно… Что ещё? Он встретил Асю и отказался от неё. Это из относительно недавнего. А раньше? Раньше, в институте, всё было хорошо. Песни появлялись из ниоткуда и, смеясь, водили вокруг него хоровод, пока вдруг однажды что-то не сломалось. Звук мира помутнел, мелодии стали рождаться мёртвыми – они вспыхивали на миг и сухо падали на стол – как мотыльки, сгоревшие в плафоне люстры. Курт понял, что в атмосфере Москвы больше нет кислорода для музыки, и пошёл записывать шум.
– Что ты чувствуешь, когда вспоминаешь об этом? – спросил Болек мягко и всё же настойчиво.
– Не знаю, – качнул головой Курт. – Бессилие. Невозможность помочь… Может, у меня сбилась настройка. Или там у них что-то разладилось. – И бросил взгляд на потолок.
– Бессилие. Невозможность помочь. Хорошо. А что случилось на самом деле? – эхом, как сокрытый до поры внутренний голос, спрашивал Болеслав, и Курт, чувствуя, как тихо, тепло наплывает дрёма, отвечал ему, как себе: он не знает. Не может объяснить. Ничего, кроме умершего от старости верного спаниеля, не приходило ему в голову. Конечно, бабушка – несравнимая потеря. Но почему-то сейчас лезут на ум именно животные, какие-то мокрые ободранные собаки…
– Хорошо, – кивнул Болек. – Соня сказала, ты помогаешь в приюте для бездомных животных. Можешь вспомнить, как тебе пришло это в голову? Что подтолкнуло?
Курт упёр локти в стол и ладонями обнял потяжелевшую голову.
– Нет, я не знаю… Не помню, – поморщился он.
– Ну и не нужно! Не напрягайся, – разрешил Болек. – Пусть ответ приходит сам. Давай я просто повторю то, что ты сказал. В юности ты слышал музыку.