Азарт. Максим Кантор
почти не изменился; мы шли, словно по выставке малых голландцев, переходя от картины к картине. Вот посмотрели на «Переулок» кисти Терборха, перешли к панораме Вермеера, толкнули дверь кабачка – а там такой Остаде!
В городе клубился тот самый, многими голландскими живописцами воспетый, мокрый серебристый воздух – взгляните на холсты маринистов: они поэтичны и устрашающи одновременно. Видите влажные тучи, висящие над морем, несущие в себе ливень и бурю? Можно назвать их серебристыми облаками, вдохновляющими поэтов, а можно увидеть в них плохо отжатое серое белье, что полощется над городом, – словно нищие прачки развесили нечистые простыни бедняков.
– Гроза будет, – сказала жена.
– Да нет, здесь всегда так, – ответил я, – пугают грозой, а настоящей грозы не бывает. Так, мелкий дождь.
– А ветер сильный.
– Все-таки море.
Близость холодного северного моря, катящего тяжелые волны, повлияло на характер домов: они сжались в тесную шеренгу, плечо к плечу, чтобы согреться под ледяным ветром. Мы дошли до дома номер тринадцать, все было в точности так, как нарисовано на картинах Яна Стена; он, судя по всему, был парень наблюдательный. Кривая дверь впустила нас в прихожую, и сразу – косые ступени лестницы.
То был узкий, как все амстердамские дома, особняк: всего по одному окну на этаж. Лестницы не просто крутые, но практически отвесные; помню, жена сказала, что морское путешествие началось уже здесь – мы карабкались по ступеням, как матросы по вантам. Я взволок чемоданы на четвертый этаж.
Дверь открыла молодая женщина, даже, скорее, подросток. Впоследствии я узнал, что Саше (ее звали Саша) тридцать лет, но выглядела она лет на пятнадцать: маленькая, щуплая, с прямыми русыми волосами. Взгляд был приветливый и какой-то шальной. Лучшего прилагательного, пожалуй, не подберу. Взгляд был именно не шаловливый и не игривый, а шальной – как ниоткуда налетевший ветер, как матросская пьянка на амстердамской верфи. Саша назвала свое имя и посмотрела прозрачными шальными глазами поверх наших голов в окно – с четвертого этажа открывался вид на канал, а канал этот устремлялся в направлении моря.
Мы прошли в комнату – исключительно бедную комнату, помните, как бывает на картинах малых голландцев: пол, окно, стол, бутылка. Ни скатерти, ни портьеры, ни абажура.
Жили мы в Москве небогато и тесно, но эти амстердамские апартаменты были беднее наших. Два старых расшатанных стула, грубый стол, ящик, заменявший сундук, и буфет, в котором стояло несколько чашек и четыре тарелки. Я пересчитал все предметы в буфете, впрочем, считал недолго: не было практически ничего. Сколоченный из неструганых досок стол был отполирован временем и руками едоков – помните «Едоков картофеля»? Да, вот еще один голландец, которого я вспомнил в тот день. Именно такой стол там и стоял. Я вспомнил интерьеры раннего Ван Гога, еще до арльского периода, картины, описывающие голландскую нищету.
– Садитесь, пожалуйста, – хозяйка указала нам на стулья, а сама села на ящик (как впоследствии