Я ожидаю смерть. Юрий Иванов
госпиталя вновь был направлен на фронт, в действующую воинскую часть. При очередной нашей атаке был ранен и в бессознательном состоянии оказался в немецком плену. Потом воевал в гражданскую. Был красным командиром – однако впоследствии это не спасло от пули, выпущенной в меня решением красной советской “тройки”.
До 1937 года строил социализм, по заданию руководителей района, в своей деревне. Свёл со своего двора скотинку, коровёнку и лошадку, в колхозное стадо. Хотя детей в семье было много, и каждому ой как необходимо было молоко: изобилия продуктов питания не наблюдалось. Скотинку пришлось отвести под плач жены и детей. Жена моя была из дворянской обедневшей семьи. Из-за неё на меня в деревне смотрели косо, даже злобно: ведь я был председателем колхоза, его создателем. А как люди вступали в колхоз, с какой “радостью”…, надо было бы жить в то время!
Когда за мной приехал “чёрный ворон” – специальная автомашина, и меня привезли в места лишения свободы – эта было начало конца моей жизни. Этот “черный ворон” разделил мою жизнь на две неравные части: одна часть – 37 лет, другая – 34 дня и ночи. Одна часть – 37 лет свободы, другая – 34 дня неволи…
Я постараюсь поведать Вам, дорогой мой читатель, о времени, проведённом в застенках красной советской инквизиции. Один месяц им, следователям, был отпущен на проведение допросов, а после – конвейерный пятиминутный неправедный суд.
В течение месяца меня обрабатывали, выбивая какие-то признания. А какие признания нужны были следователям, по-моему, они и сами не знали. Эти тридцать кошмарных ночей и дней были наполнены не только физической болью, но и моральными муками: переживаниями за свою семью – жену и маленьких детей; надеждами, что всё, что со мной произошло – эта страшная ошибка. Я всё время ждал, что надзиратель утром откроет дверь камеры и скажет:
– Алексей Иванович, произошла ошибка, вы свободны, с вещами на выход. Вас ждёт семья…
И каждый день, каждое утро я жил в ожидании этих слов. Как я потом понял, все аресты в стране были организованы так, чтобы арестованные воспринимали их, как ошибки органов репрессивного аппарата. Молва так и передавалась: ошибки.
Каждый день я мучительно вспоминал: когда и какую ошибку в своей жизни я допустил. Неужели я был виноват в том, что был в немецком плену, а позднее, в застенках восставших бело-чехословаков. Ведь это не помешало мне в гражданскую войну воевать на стороне красных. Не помешало быть красным командиром, водить в атаку не одну сотню кавалеристов-красноармейцев. В дальнейшем мне доверили создавать колхоз, а это не только для меня было непонятным занятием, это было как в известной сказке: “…иди туда, неизвестно куда, принеси то, неизвестно что…”.
Следователей, которые меня допрашивали в течение месяца, было несколько. Они “работали” конвейерным методом: уставали, давали друг другу отдых. Только репрессированные, измождённые, избитые, полуголодные люди не отдыхали от издевательств.
Истязатели “работали” по часу, их было четверо, а я четыре часа был один, потом