На двух крылах свободы и смиренья. Александр Кормашов

      Как всё ещё летящий образ

      уже давно потухших звезд

      ты вся была хрупкий отблеск

      своих былых надежд и грёз.

      А я был полон пустозвонства,

      когда споткнулся на лету.

      как луч, отпрыгнувший от солнца,

      и угодивший в пустоту.

      Но друг от друга нам затеплить

      свою звезду ещё был шанс,

      и звезды космоса ослепли

      от светлоты объявшей нас.

      Не шуршится листопаду среди сосен,

      всякий звук – как залпы Флёрова под Оршей.

      Слишком тихо, слишком сонно, слишком осень.

      Начитаться бы стихов сейчас побольше.

      Слишком листья, чтобы прятать их по книжкам,

      в каждой луже, впрочем, стынет по сугробу.

      Что-то слишком в этой жизни стало «слишком»,

      но пока не чересчур, и слава богу.

      Лишь на даче чересчур печного жара,

      под столом пустой запас боеприпасов.

      Это с вашей стороны земного шара

      слишком Пушкин, а у нас один Некрасов.

      Вся Россия дышит как-то по-сиротски,

      но не слишком – скоро станет всё, как надо.

      Я брал книжку, мне казалось, это Бродский,

      а всю ночь читал «В окопах Сталинграда».

      Между сосен бородою чешет ливень,

      гром гремит, как залпы Флёрова под Оршей…

      Кот съел рыбу и как будто стал счастливей,

      небо плачет всё печальнее и горше.

      Бог с тобой, я не закончу, как Есенин,

      хоть мы тоже не жалеем и не плачем.

      Просто выпал день таким осенним —

      слишком осень, и никак уже иначе.

      На белых досках сарая увеличительных стеклом

      было выжжено «Рождение Венеры» Боттичели.

      А на сосне возле дома покачивалось под суком

      кресло о трёх ножках —

      качели.

      В солнечный день после дождя

      сосна махала креслом, словно кадилом,

      а Венера рукой прикрывалась и ёжилась

      полушутя:

      «Надо же, вот и дождичком окатило!»

      В июле стояла жара.

      Зной лип как мазь,

      и всё живое забивалось в щели.

      Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь,

      в ситцевом сарафане запрыгивала на качели.

      Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай!

      Голова закружится. А вон люди идут – полундра!»

      И всё чаще от смеха и солнца

      янтарно-радостная слеза

      проступала в глазах у Венеры в эту пору полудня.

      Ведь каждый вечер,

      лишь в воздух вздымалась звездная взвесь,

      к ней спускался в лысеющем

      нимбе

      обернувшийся раненым лебедем Зевс

      и клялся, что рекою Стикс,

      что устроит её на Олимпе.

      И в назначенный