Предатель памяти. Элизабет Джордж
к этому никакого отношения».
«Ты был абсолютно здоров, пока не объявилась эта проклятая девица».
«Между нами не было ничего такого, что могло бы привести к возникновению моей проблемы».
«Ты спишь с ней?»
«Папа…»
«Трахаешь ее от души?» При последних словах он обернулся и, должно быть, увидел то, что я предпочел бы скрыть. Он иронично поднял брови: «Ах да. Не она корень твоих проблем. Понимаю. Тогда скажи мне, когда именно, по мнению доктора Роуз, наступит подходящий момент для того, чтобы ты прикоснулся наконец к скрипке?»
«Мы об этом еще не говорили».
Он рывком поднялся на ноги. «Нет, это поразительно! Ты ходишь к ней – сколько? – три раза в неделю на протяжении скольких недель? Трех? Четырех? Но пока еще не улучил минутки, чтобы поговорить собственно о том, ради чего вы встречаетесь? Тебе ничего не кажется странным в таком положении дел?»
«Скрипка… Моя игра…»
«Ты хочешь сказать “не игра”».
«Хорошо. Да. То, что я не играю на скрипке, – это симптом. Папа, это симптом, а не болезнь».
«Скажи это Парижу, Мюнхену и Риму».
«Я сыграю эти концерты».
«Вряд ли, если дела и дальше пойдут с той же скоростью».
«Я считал, что ты одобряешь мои встречи с ней. Ты просил Рафаэля…»
«Я просил Рафаэля помочь. Помочь снова поставить тебя на ноги. Помочь снова вложить инструмент в твои руки. Помочь вернуть тебя в концертные залы. Скажи мне, просто скажи, поклянись мне, убеди меня, что ты получаешь от этого доктора именно такую помощь. Потому что я на твоей стороне в этом деле, сынок. Я на твоей стороне».
«Поклясться в этом я не могу, – сказал я, понимая, что мой голос отразил всю глубину моего собственного неверия. – Я не знаю, какую помощь я от нее получаю, папа».
Он вытер руки о джинсы. Я расслышал, как он тихо выругался, не в силах сдержать переполнявшую его боль, и сказал мне: «Пошли».
Я последовал за ним. Мы вошли в здание, поднялись по лестнице и оказались в его квартире. Джил сделала себе чаю и подняла кружку, приветствуя нас, когда мы проходили мимо. «Гидеон, чаю хочешь? А ты, дорогой?» Я поблагодарил ее и отказался, а папа промолчал. Лицо Джил потемнело, как темнело всегда, когда отец игнорировал ее: она не то чтобы обижалась, а как будто сравнивала его поведение с неким каталогом образчиков достойного поведения, собранных у нее в голове.
Папа прошагал в свой кабинет, ни о чем не догадываясь. Впрочем, его кабинет правильнее было бы назвать комнатой дедушки, потому что там хранилась причудливая, но тем не менее впечатляющая коллекция сувениров и памятных вещиц, начиная с пряди детских волос в серебряном футляре до писем от военного командира «великого человека», восхваляющего его поведение в бирманском плену. Иногда я подозреваю, что папа проводит лучшую часть своей жизни, притворяясь, что его отец был нормальным или даже сверхнормальным человеком, а не тем, кем он был, – человеком с надломленной психикой, который более сорока лет прожил, балансируя на грани